— Я ведь как-то был у твоего отца на кузнице. Он мне якорь ковал, — сказал Комарек, жуя сало и глядя в одну точку.
Тогда он кузнецу точно описал, какой именно якорь ему нужен, и какие размеры должны быть у стержня и у крыльев, и как стержень заставляет якорь занять под водой вертикальное положение, и как крылья зарываются при этом в дно. Любил старый Комарек этот якорек и сейчас прямо видел его перед собой. Помнил он и человека, выковавшего якорь на славу.
— Сейчас он тоже в солдатах?
— Убили его, дедушка Комарек.
Старик вздрогнул. Извинился.
— Четыре года назад, — сказал мальчик. — В Африке его убили.
— Ты уж прости меня, — сказал старик еще раз. — Не знал я.
О Рыжем они уже не говорят. Иногда только фрау Кирш остановится рядом с мальчиком, погладит его по голове и скажет: «Бедный Генрих!» Быть может, и фрау Пувалевски думает о Рыжем, когда не подпускает Генриха к своей тележке. А мальчишке только и надо — вытащить ее тележку из борозды. Однако фрау Пувалевски гонит его прочь. И фрау Сагорайт мной раз остановится и смотрит перед собой в землю, никак оторваться не может. А что, если и она думает о Рыжем? Возможно, что все они иногда думают о Рыжем, по вслух никто ничего не говорит.
Генрих и старый Комарек любят смотреть на ночное небо.
— Это Большая Медведица, — объясняет Комарек. — А вон — Полярная звезда.
Мальчик слушает как завороженный. Он дивится: как хорошо, оказывается, дедушка Комарек знает звезды! А сколько их — ни за что не сосчитать!
— Есть звезды постоянные и звезды блуждающие, — рассказывает старик. — И Земля наша — звезда, она звезда блуждающая.
Все это волнует мальчика. О многом, оказывается, можно им говорить друг с другом! Иногда они нарочно отстают от основной группы, идут позади всех, и тогда…
— …В гусарах?
— Да, да, в гусарах, — говорит Комарек, рассказывая мальчику о своих военных приключениях.
Это было давно, еще в первую войну, и старику порой трудно вспомнить подробности. Но мальчонке все мало, он снова и снова уговаривает дедушку Комарека отстать от всех — ведь дедушка рассказывал о своих «военных приключениях», только когда они бывали далеко от фрау Пувалевски.
Ничего героического в этих рассказах не было. Гусар Комарек попал в плен к русским. Его отправили далеко в тыл, за реку Лузу. Но вот в 1917 году русские солдаты взяли да воткнули винтовки штыками в землю. Они кричали пленным немецким солдатам: «Война капут! Война капут, камерад!»
— Понимаешь, в Петрограде они совершили революцию, — пояснял Комарек. — Все мы тогда вместе сидели у костра, сидели долго, никак не могли разойтись. Курили русский табак и пели русские и немецкие песни.
Потом было братание, и пленные немцы и русские солдаты обменялись шапками. Он, Комарек, отдал свою гусарскую, а сам надел русскую папаху. «Война капут, камерад!» — кричали им русские. Как только над лесом занялся рассвет, русские солдаты разошлись по домам. А два дня спустя и он, Комарек, отправился в путь — решил пешком добраться до родины.
— И вы все тогда друг с другом обнимались, да?
— Да, да, так оно и было.
— И с русскими солдатами?
— Обычай у них такой, — объяснял старый Комарек. — Перед тем как расстаться, они обнимаются.
Мальчика будоражили рассказы старого Комарека. Представить себе все это он не мог, однако хотел знать еще и еще.
— И свой русский табак они разделили поровну? Правда?
— Правда. Перед тем как нам всем разойтись, они весь табак, какой у них был, высыпали в шапку и разделили поровну.
Гусар Комарек отправился тогда в путь совсем один. Дошел до деревни Поварищево, и тут у него как раз кончился хлеб. От мороза ноги совсем ничего не чувствовали. Он стал кулаками барабанить в дверь первой же бревенчатой избушки.
Ему открыла маленькая старушка, вся укутанная в огромный платок, — бабушка… Как увидела его, так и выскочила прямо в сугроб и втащила его в жарко натопленную избу.
17
Случается, что Комарек рассказывает что-нибудь не так, как накануне: мелочь какая-нибудь не совпадает или он приукрасит что-нибудь. Мальчонка сразу же подмечает это, но ничего не говорит, если, по его мнению, рассказ от этого только интересней делается. Порой Комарек и забудет что-нибудь особенно понравившееся мальчику, и тогда Генрих прерывает старика:
— Так, говоришь? Может быть, оно так и было.
И старик продолжает свой рассказ о бабушке. Уж она-то хлопотала, уж она-то дула и дула, покуда самовар не разгорелся. А он, Комарек, тем временем лежал на печке под одеялом.
— Русская печь, понимаешь… представь себе…
— А она сразу поставила кашу варить, а потом уже побежала в школу за мелом?
Старик задумался.
— Должно быть, сперва поставила кашу варить, — говорит он наконец.
Вчера еще пшенная каша была сдобрена корицей, а сегодня Комарек приправил ее сушеными грушами и черносливом. Мальчишка уже знает в точности каждое движение бабушки. Он ясно представляет себе, как она стоит на коленях перед печкой, подкладывает сырые дрова, как ставит на стол чугунок с дымящейся кашей и даже как движутся ее губы, когда она ест…
— Что ж она, ничего не надела, когда в школу побежала?
— Плохо ты, Генрих, русскую зиму знаешь, — говорит Комарек. — А ватник? Ватник, правда, не новенький, а такой, будто его волки ободрали, однако греть он хорошо греет… — объяснял он.
Вернулась бабушка и стала похожа на снежную бабу. Мел она растолкла в мельчайший порошок, залила его чем-то и хорошенько размешала. Этой кашицей она и намазала обмороженные места на ногах Комарека.
— А говорила она по-немецки или по-мазурски?
— Нет, по-русски, — отвечает Комарек.
Мальчишка все спрашивал и спрашивал, и Комареку приходилось напрягать свою память. Однако годы не прошли для нее даром, русские ее страницы основательно поистерлись. «ПУГОВИЦА», — вдруг прояснилось в ней. Пуговица — настоящее русское слово, и, если он, Комарек, не ошибается, означает оно именно тот предмет, который пришивают к одежде, чтобы ее застегнуть.
— Представь себе, оборвалось у тебя что-нибудь, ты и говоришь: «Пуговица оторвалась»!
«Странные вещи в жизни случаются, — подумал старый Комарек. — Надо ж! Ничего у тебя в голове не осталось, а «пуговица» осталась».
Сколько он ни силился, кроме «копейки» и «рубля», так ничего и не вспомнил.
А мальчишку будто заворожили эти чужие, такие непривычные звукосочетания. Он то тихо и ласково произносил «пуговица», как будто хотел подозвать маленького зяблика, а то сурово и строго, надув губы, произносил «пуговица» так, что у него самого мурашки по спине бегали. Но вдруг он сказал:
— По правде-то, дедушка Комарек, они — наши враги.
— Русский человек — добрый человек. Душа у него хорошая.
— По правде-то они — наши враги.
— И гостеприимен и радушен русский человек.
— Но по правде-то, дедушка Комарек…
Вполне возможно, что старый Комарек рассказывал о своих давнишних приключениях не без умысла, однако возможно, что делал он это и непреднамеренно, толкала его на это какая-то неведомая ему причина: должно быть, хотел вспомнить побольше о том времени.
…Льет дождь. Генрих забежал вперед, взобрался на курган и кричит оттуда:
— Нет ничего! Никакого Одера нет! Справа только деревня виднеется…
Подойдя поближе, они скорее почувствовали, чем увидели: деревня брошена. Старик велел Генриху сбегать посмотреть, заперты дома или нет.
Они стояли и ждали. Дождь все лил и лил.
— Заперты, дедушка Комарек. Были заперты. Кто-то двери выломал.
Старик строго-настрого приказал ничего в домах не трогать, брать только скоропортящиеся продукты.
Скоро в больших плитах затрещал огонь — дров в сараях оказалось вдоволь. Запахло опаленными курами. В просторных крестьянских кухнях зашипело, заурчало… Немного жутко было — должно быть, оттого, что во всей деревне они не застали ни одного человека.
— Дедушка Комарек, а дедушка Комарек! Тут такие хорошие теплые рубашки! Три штуки. Они ведь тоже скоропортящиеся.
Старик долго смотрел на Генриха, державшего в руках три байковые рубашки, потом снова повернулся к плите. А Генрих поскорей отложил рубашки на чемодан, стоявший вместе с остальным багажом посередине большой комнаты.
А еще мальчишка обнаружил женскую блузку и тоже отложил. Красивая блузка! Генрих снова поднял ее и стал рассматривать: белая, шелковая, расшитая разными цветами и легонькая, будто перышко ласточки. Сожмешь в кулак — и нет ее, вся помещается! «Как бы она фрау Кирш подошла!»— подумал Генрих и спрятал блузку в карман.
— Я ничего не буду говорить, дедушка Комарек, вы сами скажете, скоропортящиеся они или нет.
