Из лесу вышел какой-то человек. Чемодан тащит. Генриху захотелось узнать, кто это такой, и он вышел на дорогу. И сразу узнал: это был дядька в заплатанном свитере, с которым они вместе на крыше в Берлин ездили. Только теперь он был в куртке.
— Если вам проволока нужна, я сбегаю за ножницами, — сказал Генрих.
Человек поставил чемодан на землю, протянул Генриху руку. Они поздоровались. Человек стоял и, глядя на Генриха, думал: «Может быть, это и хороший знак, что первым ты здесь мальчишку встретил». Нет, нет, — сказал он. На этот раз он приехал не за проволокой.
— Невыгодное, значит, дело гвоздями торговать? — спросил Генрих.
Человек хотел разъяснить мальчишке, что проволока и гвозди ему тогда не для себя нужны были. Они тогда машины из-под развалин откапывали, потом для них навесы и бараки строили. Для того-то гвозди и понадобились. Хотел он рассказать это мальчишке, но так и не рассказал.
— А где же твой друг? — спросил он.
— Отвин? Он умер.
— Умер?
Генрих, проводил дяденьку до деревни.
— Может, вы за картошкой? — спросил он.
— Нет, и не за картошкой.
Генрих стал прощаться, а человек сказал:
— Ты разве не в этой деревне живешь?
— Мы на озере живем, в доме рыбака. Но скоро в город переедем. Только в какой, еще не знаем.
Человек этот за зиму окончил курсы новых учителей и немало усилий потратил на то, чтобы его направили именно в Пельцкулен. Он сидел на чемодане, курил трубку и долго смотрел вслед убегавшему мальчику. Генрих обернулся и помахал ему шапкой.
На другой день к дому рыбака подошли двое: мужчина и женщина. Мужчина уже немолодой, лет пятидесяти. Видно было, что когда-то это был силач. Оба очень устали, но теперь, добравшись до цели, они нерешительно обходили дом, не смея войти.
Наконец тихо постучали.
Когда они вошли в кухню, фрау Кирш решила, что это переселенцы, и пригласила их сесть за стол. И только тогда испанец узнал их. Он поднялся и молча вышел в комнату.
— Дед, а дед, рыбак вернулся, — сказал он Комареку.
Старый Комарек, сидевший у окна, должно быть, видел пришельцев, однако мысли его были далеко. На голос он обернулся:
— Рыбак?
— Да, рыбак, — сказал испанец.
Старик долго не мог осознать, что, собственно, произошло.
— Стало быть, вернулся, — сказал он и страшно удивился: как это он до сих пор ни разу даже не подумал о такой возможности. Это ж так естественно. Он даже покачал головой. Неожиданно рассмеялся. Но смех его был какой-то беззвучный, плечи дернулись раз-другой, и все.
— Да, — сказал испанец, положив ему руку на плечо, — рыбак вернулся. — Но он так и не понял, слышит его старый Комарек или нет.
Потом они все вместе сидели за столом и молчали.
— Ешьте, дедушка, — сказала фрау Кирш.
Генрих ел и рассматривал рыбака, сидевшего напротив. Он подумал о Войтеке и о том, как бил его этот рыбак. Каждый день бил! И веслом тоже. Впрочем, Генрих совсем по-другому представлял себе рыбака. А теперь вот он сидит напротив, в грязной рубахе, плечи опущены. На правой руке мизинца нет…
Испанец сказал:
— За прошлое мы спросим, рыбак. А вот как тебе перед собственной совестью отчитаться, этого уж не скажу. Да, тут тебе никто не поможет. Да это и трудней всего, пожалуй.
Рыбак кивал, неловко тыкая вилкой в картошку.
— А остаться-то нам разрешат? — спросила рыбачка. — Это ж наш дом.
Больше они не говорили. Иногда казалось, что испанец что-то хочет сказать, но он так и не заговорил.
— Ешьте, дедушка! — все просила фрау Кирш.
— Дом мы вам оставим. Еще дня два-три поживем и уедем, — сказал наконец испанец. — Пойдите возьмите себе в сарае сена и, пока мы здесь, ночуйте на кухне.
Ночью они сидели в комнате. Генрих говорил о Войтеке, но тихо, чтобы рыбак и его жена за стенкой ничего не слышали.
— Дедушка, ну скажите же, что вы с нами поедете! — молила фрау Кирш.
«А сети как же? — думал Генрих. — Всю зиму дедушка Комарек большую сеть плел! А сколько мы этих вершей наготовили! И какой он хороший обруч для сачка выстрогал!»
— Иди спать! — сказала фрау Кирш.
Она поднялась и принесла одеяла.
Вот и утро наступило. День обещал выдаться теплым, ласковым. А дедушка Комарек поверх куртки надевает кошачью телогрейку. Собрал свой дорожный мешок: сунул в него старую рубаху, бечевку, портянки. Больше ему, пожалуй, ничего не надо.
Генрих еще спит. Фрау Кирш — на кухне.
Испанец сидит и смотрит на сборы дедушки Комарека: как он мешок увязывает, как старую черную палку в узел просовывает…
— Куда ты пойдешь? — спрашивает испанец.
— Мальчонку берегите, — говорит Комарек.
— Уж будем беречь.
Вот и все. Молча старый Комарек выходит.
Он был уже далеко, когда услышал, что его зовет Генрих. Остановился. В огромных сапогах мальчонка бежит к нему через луг.
Вместе они шагают по большой дороге. Мальчишка и упрашивает и умоляет его.
Перед мостом они садятся на откосе. Старик что-то вынимает из кармана куртки, что-то аккуратно завернутое. Большими своими пальцами разворачивает, как это много-много раз делал и прежде. Нацепил очки. Взял ключик и завел серебряные часики. Прикладывает к уху. Слушает. Потом снова заворачивает в тряпочку и отдает Генриху.
— Теперь ступай! — говорит он.
— А вы куда пойдете, дедушка Комарек?
— Да… куда…
Нет, на этот вопрос старый Комарек не может ответить Куда-нибудь. Может быть, в другую деревню… Куда-нибудь он пойдет, конечно.
41
Быть может, он пойдет в мазурские леса? Старый он уже человек, может и туда пойти и сюда. По-мазурски-то он немного знает. Ему ведь уже за семьдесят. Куда бы он ни пошел, любой часовой его пропустит. Такова уж она, свобода старого человека! Конечно же, он вернется в свои леса. А может быть, он сам давно уже превратился в старое дерево. Ничего-то ему не нужно… Но в этот последний год жизнь закрутила его. «А был ты всего лишь свидетелем, — признается он себе, — свидетелем того, что творилось на этой земле». Но, может быть, это был не простой год. Перестало существовать что-то старое, зародилось новое. И будь он сейчас молодым, он ринулся бы вновь в эту жизнь. Но он уже старый человек. «Сказать по справедливости, — говорит он сам себе, — может, это был лучший год в твоей жизни!»
В одном месте старик остановился, постоял, посмотрел на разбитую военную машину, валявшуюся между двух молодых рябин. Подумал: где-то здесь, в траве, был ведь и пробитый пулей шлем… Ну, уж бог с ним, не сейчас… А он пойдет дальше, пойдет своей дорогой.
Некоторое время Генрих еще бежал за дедушкой Комареком. Но старик ни разу не обернулся. Мальчик постоял, постоял и побрел домой. Он шел и плакал.
*
