— Господа, — сказала она, — вы добрые люди. И я считаю вас своими друзьями. Я должна вам выяснить некоторые вещи, о чем здесь до сих пор еще не говорила. А потом... потом я буду просить у вас помощи.
Свою беседу в доме начальника поселка этим мы кончили.
В салоне судна уселись мы кругом на диванах, а серебристо-белый пес Гуски свернулся у ног девушки, вопросительно поглядывая на нее своими голубыми глазами. И вот что рассказала нам девушка тихим, спокойным голосом.
— Я осталась круглой сиротой четырех лет от роду. За мое воспитание взялся дядя со стороны матери, старый холостяк — Алексей Платонович Сомов. Дядю уже смолоду считали за чудака и в своем семействе и у родных. Носил он, говорят, например, очки из зеленого стекла, а в его рабочем кабинете была привязана на цепочке громадная летучая мышь, которая наполняла отвращением и страхом добрые сердца достопочтенных граждан. Но дядюшка Алексей продолжал глядеть на свет сквозь свои зеленые очки, а мышь спокойно висела себе на шестике, головой вниз, закрывшись своими летательными перепонками и с наслаждением поедая свой корм.
Дядюшка Алексей сначала был преподавателем физики и химии в одном учебном заведении, и со страстью старого алхимика отдавался своим наукам. Его чудачества, а еще больше его либеральные взгляды, принесли ему много неприятностей со стороны начальства. Его споры стали принимать уже острый характер. Но в этот критический момент умерла какая-то дальняя его родственница и оставила значительное состояние, которое, всецело перешло к дяде Алексею.
Тотчас он бросил свою должность, чтобы вполне отдаться осуществлению своей мечты. От теоретического изучения он перешел к практике. Неудачные опыты поглотили большую часть состояния.
Засевшей у него в голове мыслью было устроить динамическую воздушную машину. С этою целью познакомился он с некиим Реньщаковым, механиком, худым, чахоточным человеком, — гением в области взрывных моторов. Работали они оба вместе.
Я долго не догадывалась о намерениях дяди Алексея. Я училась в Москве и получала от него лишь редкие и рассеянные письма. Прошло два года. В одном из писем дядя уведомил, что Реньщаков умер. Я окончила курс, и с дипломом вернулась домой. Тут все изменилось. Дядя приобрел в деревне дачу и приспособил ее для своих опытов. Он вырубил в саду деревья; на месте бывших яблонь построил сарай, и в нем стали работать под наблюдением дяди два человека.
Дядюшка Алексей встретил меня сердечно; он, действительно, любил меня, как отец. Но его идеи чересчур занимали его, и случалось часто, что забывал о моем существовании.
Сначала я бродила по окрестностям; сидела за чтением под старыми яблонями, но, наконец, меня одолела скука. Во мне стал пробуждаться интерес к загадочной работе в таинственном сарае. Дядя со мною о ней никогда не говорил ни слова. На прямой мой вопрос о ней он ответил ученой лекцией о механических воздушных машинах и о новых успехах в области усовершенствования моторов, и снова погрузился в свои чертежи и математические выкладки.
А вскоре после этого политические перевороты и бури зашумели над нашей страной; гроза дошла и до нас. С заслуживающей доверия стороны дядя получил предупреждение. Дело шло, как я догадываюсь, о каком-то политическом заговоре Реньщакова. Последние годы дядя жил с ним в интимной дружбе, не догадываясь, тем не менее, о всех его замыслах. Реньщаков, правда, умер, но дядя был здесь, а достаточно было и того, что он когда-то поддерживал отношения с революционером.
Время было страшно опасное, и дядя проснулся от своей мрачной замкнутости. Той же ночью два его помощника упаковали отдельные части машин и аппаратов в ящики, которые дядя и отправил. А на другой день, в дождливое утро, оставили мы дачу и счастливо переправились через границу.
Я была уже слишком привычна к дядюшкиным странностям, но в тот раз я испугалась. Ведь он вез меня в новый край, далеко-далеко, а я до сих пор еще не знала — куда. Ехали мы в Кёнигсберг, потом Гамбург, затем Бремен. Здесь, в старом унылом отеле, ждали мы четырнадцать дней.
Но вот дядя получил письмо. Читал он его вечером, при свете лампы. Высоко вспыхивало пламя в камине. Дядя Алексей прочитал, и когда отложил письмо в сторону, весело потер руки.
— Все идет превосходно, Наденька! — сказал он. — Выедем отсюда на этой неделе.
— Куда? — утомленно спросила я.
— В С.-Джонс.
— В Америку?
— В Америку.
Дядя заботливо сжег письмо в камине. В конце недели мы были в открытом море. Вы знаете С.-Джонс на Ньюфаундленде? Ужасное место! До сих пор я еще чувствую отвратительный запах трески и сельдей.
Дядя Алексей нанял там старый брошенный дом за городом. Вскоре он снова погрузился в свои работы. Обо мне он забыл совершенно. Представьте себе, господа, какое это было для меня убийственное положение. Но я понемногу привыкла. Я становилась чудачкой и отшельницей, вроде дядюшки. Целыми днями я сидела за книгами, и это предохраняло меня от меланхолии. Дядюшку несколько раз навещал какой-то незнакомый человек, мрачного вида с пронизывающими глазами. Я видела его только мельком. Визит его затягивался часто на целую ночь. И утром, когда горизонт уже начинал светлеть, огонь еще светился в дядюшкиной комнате.
В это уже время со страхом я заметила у дяди первые признаки душевной болезни. Он часто уходил из дома и бродил, не знаю где, иногда дня по три, возвращаясь домой голодным, усталым. А потом шли снова дни, полные ясного ума, энергии, бодрости.
Помнятся мне два события, которые его страшно встревожили. Первое — еще во время моего детства — день отлета шара Андрэ со Шпицбергена, и здесь, в С.-Джонсе — пришедшая весть о готовящейся экспедиции Вельмана.
Дядю охватило болезненное возбуждение. Тогда-то именно и был принят им таинственный визитер, и из дядиной комнаты слышались рассерженные голоса. Кто-то там кричал и доказывал повышенным голосом. Дядя отвечал с раздражением, и его гнев возростал. Потом стукнули двери, и дядя вылетел вон. Вернулся он на этот раз лишь на четвертые сутки. Но в каком виде! Он притащился, как тень. Когда же отдохнул, то был спокоен, как никогда прежде. Он долго и нежно говорил со мною. С горечью он упрекал себя за то, что так безрассудно таскает меня по свету. Что следовало бы для меня устроить спокойное пребывание в каком-нибудь французском пансионе.
Наконец, он сказал, что его работы окончены и что он уезжает. Он безусловно не может решиться снова брать меня с собой. Я обняла его со слезами, так как его состояние возбуждало во мне большие опасения. Моею обязанностью и моим твердым решением было ни в коем случае не отпускать его одного.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
