– Ну вот что. Есть у тебя бумага и карандаш? Доставай, а я буду диктовать.
Мой отец наконец поднял взгляд:
– Что ты будешь мне диктовать?
– Письмо. Ей. Ты готов?
Изумленный отец достал из кармана бумагу и карандаш.
Лицо Гарри светилось таким бесшабашным весельем, что в панцире отцова отчаяния образовалась трещина. Обмакнув палец в мед, Гарри лизнул его и принялся диктовать:
– Милая Лили! Я должен сказать тебе, что я презираю и поднимаю на смех глупых женщин, которые стесняются говорить о таких вещах.
Мой отец швырнул карандаш на стол:
– Что за бред! Да еще на “ты”?! И это я должен послать ей?!
– Вы уже месяц как переписываетесь. Пора перей-ти на “ты”. Я человек посторонний, поэтому мне виднее.
* * *
В следующее воскресенье, когда Свен Бьёркман уже прочел молитву перед едой, когда двое их малышей несколько поутихли, а фру Бьёркман с обычной своей аккуратностью разлила по тарелкам суп, владелец писчебумажного магазина, не глядя на Лили, спросил:
– Куда вы спрятали крестик, Лили?
Бьёркман, возможно, плохо владел немецким, а может, хотел в очередной раз проверить, как продвинулась Лили в изучении шведского. Поэтому, когда девушка, недоумевая, повернулась к нему, он повторил вопрос, и опять по-шведски. А чтобы помочь ей, показал на висевшее у него на груди распятие.
Лили покраснела, достала из кармана серебряный крестик и надела его на шею.
– Зачем же его снимать? – мягко посмотрел на девушку Бьёркман. – Мы подарили его тебе, чтобы ты носила. Постоянно.
По интонации Лили поняла, что это упрек. И больше за время обеда не прозвучало ни слова.
Независимо от последнего, очень странного по тону и смыслу письма, Вы очень хороший парень, поэтому я не оставлю без ответа и это Ваше письмо. Но я не уверена, что такая “типичная обывательница”, как я, может быть Вам хорошим другом.
Ну а переходить на “ты”, мне кажется, еще слишком рано.
В Авесте у моего отца был свой личный термометр. И каждый день на рассвете, просыпаясь, как по будильнику, в половине пятого, он нащупывал его в ящике прикроватной тумбочки и, не открывая глаз, засовывал в рот. Всякий раз он медленно и размеренно считал про себя до ста тридцати.
Ртутный столбик вот уже много месяцев доходил до одной и той же отметки. Отец на секунду приоткрывал глаза – пристально вглядываться в тонкие черточки на шкале особой необходимости не было. Он клал термометр на место и, повернувшись на другой бок, снова засыпал. Тридцать восемь и две, все время одно и то же, ни больше ни меньше. Лихорадка, словно бесшумный вор, появлялась, крала надежду и исчезала в рассветной дымке. А в восемь часов, когда мой отец вставал, температура снова была нормальной.
Дорогая Лили! Какой же я остолоп! Ну какое имеет к Вам отношение вся эта ерунда, которую я нагородил! Горячо жму Вам руку, Миклош.
Постскриптум: Даже не знаю, могу ли я это послать Вам?
Письмо обычно путешествовало в почтовых вагонах шведских железных дорог двое суток. Когда было получено это последнее, с объяснениями отца, Лили и Шара забрались с ногами в постель, и Лили прочитала его подруге.
– “Постскриптум: Даже не знаю, могу ли я это послать Вам?”
Шара задумалась:
– Да прости ты его.
– Уже простила. – Перекатившись на край кровати, Лили протянула руку и вытащила из тумбочки конверт. – Я нарочно не стала заклеивать. – Она поискала абзац, который хотела показать Шаре. – Вот, пожалуйста:
Да, мой друг, ты действительно “остолоп”! Но если будешь вести себя хорошо, мы сможем перейти на “ты”! Если и в следующем письме мое обращение к тебе не изменится, сие будет означать, что мы остались друзьями.
Она торжествующе посмотрела на Шару.
Та улыбнулась, но все же заметила:
– Ох эти мужчины!
* * *
В караульном помещении лагеря стояло четыре велосипеда, на которых желающие могли добраться от леса до города. Теперь, когда в Авесте резко повернуло на холод и снежные шапки на елях не таяли даже днем, под лучами солнца, отцу и Гарри пришлось закутаться с головой, чтобы за пятнадцать минут, пока они ехали, не отморозить уши.
Дожидаясь очереди на главном почтамте города, они долго отогревали окоченевшие пальцы, зажав руки между коленями. Отец был смертельно бледен. С их места были видны три застекленные кабины, которые в этот момент были заняты. Мой отец сидел будто на иголках.
Наконец одна из кабинок освободилась. Служащая за стойкой сняла телефонную трубку и, глядя на моего отца, что-то проговорила, после чего махнула ему рукой. Мой отец вскочил и, покачиваясь, как пьяный, двинулся к пустой кабине.
В этот момент на другом конце Швеции Юдит Гольд, едва не сбивая с ног нянечек и врачей, сломя голову понеслась по лестнице. Лили и Шара сидели с книгой на подоконнике.
– Лили! Лили! – ворвалась Юдит Гольд в палату. – Тебя к телефону!
Та обернулась, но не сразу ее поняла.
– Да беги же! Тебе звонит Миклош!
Лили вспыхнула и спрыгнула с подоконника. Во весь дух она бросилась вниз – в цокольный этаж, где для пациентов был оборудован переговорный пункт. Медсестра, как раз выходившая в это время из помещения, уставилась на нее с изумлением. На столе рядом с аппаратом лежала телефонная трубка. Лили резко остановилась, помедлила, потом потянулась за трубкой и осторожно поднесла ее к уху.
– Я слушаю…
Мой отец там, на почте, откашлялся. И, как ни старался, начал на октаву выше, чем он хотел:
– Именно так я и представлял ваш голос. Просто мистика!
– Я запыхалась. Бежала. Тут всего один телефон, в главном корпусе, и мы…
– Вы отдышитесь, – затараторил отец. – А я буду говорить, хорошо? Я вам звоню, чтобы сказать: представляете, со вчерашнего дня через Лондон или Прагу можно посылать домой письма авиапочтой! Можно писать на венгерском! И даже телеграфировать! Вы сможете наконец-то найти свою маму! Я был счастлив, я сразу решил: сейчас же вам позвоню, поделюсь!
– О боже.
– Я что-то не так сказал?!
Лили стиснула трубку так, что рука ее побелела.
– Мамочка… Я не знаю… не знаю их адреса. Из старой квартиры нам пришлось переехать в дом со звездой… я не знаю, где она может жить теперь. Боже мой.
Мой отец наконец обрел бархатистый тембр голоса.
– Ну да! Какой же я идиот! Но мы можем дать объявление! Подадим для нее объявление в газете “Вилагошшаг”! Ее сейчас все читают! Я тут скопил денег, так что организуем!
Лили изумилась. Несмотря на весь драматизм момента, в голове у нее мелькнуло: получая пять крон в неделю, на это не скопишь.
– Откуда у тебя столько денег?
– Я об этом тебе не писал. То есть вам, дорогая Лили. Простите.
У Лили перехватило дыхание и, возможно, даже подскочила температура.
– Давай перейдем на “ты”, – пробормотала она.
Почтовое отделение Авесты в этот момент показалось отцу дворцом. Он восторженно вскинул кулак, показывая сидевшему в двух шагах от кабины Гарри, насколько он счастлив.
– Так вот, представляешь, у меня есть дядюшка, который живет на Кубе… Но я тебе напишу потом, это долго рассказывать.
Слова иссякли, и они замолчали.
Оба крепко сжимали трубки, притиснув их к уху.
Лили нарушила молчание первой:
– Как ты? Я имею в виду – физически.
– Я? Отлично. Все анализы отрицательные. В левом легком есть небольшое пятнышко. И немного жидкости. Остаточные явления плеврита. Но это не очень серьезно. Я сейчас нахожусь в середине лечения. А как ты?
– Тоже все хорошо. Ничего не болит. Велено принимать железо.
– А температура?
– Повышенная. Это нефрит. Ничего особенного. Говорят, вязкость крови понижена.
– Какой у тебя показатель СОЭ?
– Тридцать пять.
– Это ужасно!
– Ничего ужасного! Аппетит у меня отличный. Я те-бя очень жду… мы вас ждем!
– Да, да, я как раз этим занимаюсь! Готовимся! А по-ка… Я тут написал тебе стих.
– Мне?! – Лили покраснела.
Мой отец набрал в легкие воздуха и закрыл глаза.
– Прочитать?!
– Ты его наизусть знаешь?
– А то как же.
Времени на раздумья не было. По правде сказать, мой отец посвятил Лили уже целых шесть стихотворений. И нужно было выбрать одно, что повергло его в отчаяние. Как бы не ошибиться!
– Называется “К Лили”! Ты слушаешь?
– Да, я слушаю.
Мой отец, не открывая глаз, прислонился к стенке кабины.
Я наступил на замерзшую лужу –треснула корка на ней.Сердце мое осторожнее трогай:стоит нажать сильней,хрустнет и разобьется защита –наледь, которой оно покрыто.
– Ты еще здесь?
У Лили от волнения застучало в висках.
Он не слышал ее – только чувствовал, что она на другом конце провода.
– Да, здесь.
Отец тоже был сам не свой. Он охрип. В трубке что-то шуршало, слова шелестели в ней, как морской прибой.
