Шара, которая в это время наливала себе чай, обернулась и, бросившись к Лили, встала перед ней на колени.
– Что случилось?!
Лили молчала, бессильно опустив плечи.
Шара потрогала ее лоб:
– У тебя жар. Где градусник?
Юдит Гольд тут же кинулась за термометром, который они держали на блюдечке у окна. Лили, не сопротивляясь, позволила им отвести руку и сунуть под мышку градусник. Подруги уселись напротив нее. И с перепуганным видом ждали.
Оконные ставни отчаянно сотрясал ветер. Под их ритмичный, размеренный скрип Лили тихо проронила:
– Меня кто-то выдал.
Юдит Гольд привскочила на койке:
– Что сделал?!
Лили разглядывала свои тапочки.
– Я встречалась сейчас с этой дамой из “Лотты”. Она сказала, что я солгала…
Наступила пауза. Шара вспомнила имя дамы.
– Анна-Мария Арвидссон?
Лили глухим голосом продолжала:
– …что Миклош… не мой двоюродный брат, а посторонний мужчина, который пишет мне письма…
Юдит Гольд вскочила и забегала по палате:
– Откуда она взяла?
– …и поэтому она не дает разрешения. Он не приедет! Он не приедет!
Шара бросилась на колени и поцеловала обе руки Лили:
– Мы что-нибудь придумаем, Лили. Не волнуйся. У тебя жар.
Но та не могла оторвать взгляд от тапочек.
– Она показала письмо. Его послали отсюда.
– Кто?! – воскликнула Юдит Гольд.
– Она не сказала. Сказала только, что ей написали, что я солгала, Миклош мне не двоюродный брат, как я говорила ей, и поэтому разрешения она дать не может.
Шара вздохнула:
– Мы будем писать. Мы будем просить, чтобы к нам допускали гостей. Просить до тех пор, пока им не надоест.
Юдит Гольд тоже повалилась к ногам Лили.
– Лилике, дорогая!
Лили наконец подняла глаза и окинула взглядом подруг:
– И кто меня так ненавидит?
Шара встала и вытащила из-под мышки подруги термометр.
– Тридцать девять и две. А ну-ка в постель. Надо Свенссону сообщить.
Они уложили Лили и укрыли ее одеялом. Сама она двигаться не могла, и приходилось с ней обращаться как с малым ребенком.
– Ты ему очень нравишься, – бросила Юдит Гольд, чтобы отвлечь внимание.
Шара не поняла:
– Кому Лили нравится?
– Свенссону. Он с нее глаз не сводит.
– Ну брось ты! – махнула Шара рукой.
Но Юдит Гольд ковала железо, пока горячо.
– В таких вещах я не ошибаюсь.
* * *
Мой отец стоял у ограждения эстакады и смотрел вниз. Под ногами змеились, пересекались и убегали куда-то за горизонт, в бесконечность стальные рельсы. Небо было свинцово-серое, мрачное.
В отдалении на дороге показался Гарри. Подбежав к переходу, он, перепрыгивая через две ступеньки, кинулся вверх по лестнице. Отец заметил его, только когда, тяжело дыша, он остановился рядом.
– Ты что, прыгать собрался?
Мой отец мягко улыбнулся:
– С чего ты взял?
– По глазам вижу. Я все понял, когда ты умчался после раздачи почты.
Под мостом, обдавая их клубами траурно-черного дыма, загромыхал товарняк. Мой отец крепко сжал перила:
– Я не прыгну. Нет.
Гарри облокотился с ним рядом. Они провожали глазами удаляющийся состав. Когда ленточка поезда почти растворилась вдали, отец вытащил из заднего кармана брюк скомканное письмо. И протянул его Гарри:
– Я получил вот это.
Уважаемый Миклош! Прочитав Ваше объявление в сегодняшнем номере “Сабад Неп”, я спешу известить Вас, что Ваши отец и мать 12 февраля 1945 года погибли во время бомбежки в австрийском городе Лаксенбурге, куда их отправили на работу из лагеря. Я близко знал Ваших родителей, и это именно я пытался помочь им, устроив в хорошее место за пределами лагеря, на кофейную фабрику, где было сносное обращение, питание и жилье. Мне бесконечно жаль, что приходится сообщать Вам эту скорбную весть. Андор Ружа.
Мой отец был со своим отцом в непростых, запутанных отношениях. Владелец “Гамбринуса”, известный в Дебрецене книготорговец, был человек горячий, шумный и скорый на руку. Перепадало и его жене, даже когда старик не был выпивши. А выпивал он, к сожалению, крепко. Но мать моего отца все же часто заглядывала к мужу в лавку, приносила обед, груши, яблоки.
Мой отец вспоминал, как в один замечательный день он, мальчишка, стоя на вершине стремянки, так увлекся романом Алексея Толстого “Петр Первый”, что выпал из времени и пространства и, затаив дыхание, следил за интригами царедворцев. Мать пришла за ним вечером. Стояла весна, и на ней была элегантная широкополая шляпа лилово-красного цвета.
– Мики, уже семь часов, а ты еще не обедал. Что ты читаешь?
Мальчишка оторвался от книги. Женщина в пурпурной шляпе показалась ему знакомой, но он не мог понять, откуда он ее знает.
Сложив письмо, Гарри молча вернул его моему отцу. Они навалились на ограждение и тупо смотрели на рельсы. Над головами у них ошалело носились по небу какие-то быстрокрылые птицы.
Миклош, мой дорогой, я убита той страшной реальностью, которую открыло тебе это письмо из Сольнока. Я не могу найти слов утешения…
В тот же день отец сел на велосипед и поехал в Авесту, на кладбище. Сеялся мелкий дождь. Отец без определенной цели бродил из конца в конец по кладбищу и иногда, наклонившись над надписью, пытался шепотом прочесть какое-нибудь необычно мудреное шведское имя.
Не сердись на меня, что я так холодно, с таким кретинским цинизмом принял этот удар… Вчера был на местном кладбище. Я надеялся, что МОИ там, на дне общей ямы, может быть, ощутят ЧЕРЕЗ ЗАГРОБНЫЙ МИР, ЧТО ИХ ПОМНЯТ… Все, довольно об этом.
Лили внезапно села в постели. Была поздняя ночь, слабая лампочка над дверью едва освещала палату. Лицо ее было в холодном поту. На соседней кровати Шара, сбросив с себя одеяло, лежала, свернувшись калачиком. Лили скользнула к подруге и опустилась на колени.
– Ты спишь?
Шара, будто только того и ждала, повернулась к ней и ответила так же шепотом:
– Мне тоже не спится!
Лили, юркнув к подруге в постель, взяла ее за руку. Лежа навзничь, они смотрели на потолок, на который качающаяся за окном береза отбрасывала странные тени. Наконец Лили прошептала:
– Известие получил. Родители. Под бомбежкой.
Шара глянула в сторону тумбочки, на которой лежало письмо моего отца:
– Боже мой!
– Я посчитала. Триста семьдесят три дня. Столько дней я не слышала ни о мамочке, ни о папочке.
Раскрыв широко глаза, они смотрели на путаные узоры, которые рисовал им на потолке ветер-экспрессионист.
Глава седьмая
Небольшой фургон, доставлявший и забиравший почту, прибывал в лагерь в три часа дня. Из машины выскакивал человек в куртке с меховым воротником, шел назад, распахивал дверцы и выбирал из серого мешка соответствующие конверты. На эту возню у него уходило обычно несколько минут.
Затем он шел к окрашенному охрой почтовому ящику, напоминавшему скорее небольшой чемодан, и, прежде чем швырнуть в него отсортированные конверты, открывал ключом днище ящика, чтобы письма, что уходили из лагеря, упали в подставленный снизу пустой полотняный мешок.
Волнующее наблюдение за этой рутинной процедурой входило в распорядок дня моего отца. Он непременно должен был убедиться, что его письмо не упало в результате чьих-то злокозненных происков мимо мешка.
Лили, милая, я совершенно уверен, что не сегодня завтра ты получишь добрую весть! Письмо наверняка написано и лежит в кармане твоего отца, и он ищет возможность осуществить невозможное: каким-либо образом отправить его тебе в Швецию.
* * *
В военном госпитале курить без риска быть пойманным можно было только в одном месте. Помещение это, служившее по утрам душевой и обычно до вечера пустовавшее, находилось на третьем этаже.
Юдит Гольд выкуривала полпачки в день, тратя на сигареты все карманные деньги. Шара тоже курила, но не более трех сигарет. Ну а Лили просто сопровождала их.
Глубоко затянувшись, Шара задумалась:
– Может, в город сходим после обеда. Я отпросилась.
Юдит Гольд сидела на краю душевого поддона, подтянув под себя ноги.
– Что там делать?
– Можно, наконец, сфотографировать Лили – для Миклоша.
Лили искренне ужаснулась:
– Упаси господь! Он увидит меня и задаст деру.
Юдит Гольд умела пускать дым красивыми правильными кольцами.
– Это идея. Сфотографируемся втроем, чтобы потом вспоминать все это.
– Когда – потом? – удивилась Шара.
– Ну, когда-нибудь. Когда будем в других краях. Когда будем счастливы.
И все трое задумались.
А потом Лили заявила:
– Я уродина. Не буду фотографироваться!
Шара шлепнула ее по руке:
– Ты, подруженька, дура, а не уродина.
Юдит Гольд, проводив глазами колечко дыма, устремившееся к приоткрытой форточке, загадочно улыбнулась.
