На такие шутки отвечали мрачным молчанием или злобным смешком.
– Ещё одного Сталинграда наша армия не выдержит.
Слово «Сталинград» действовало магически. Кто произнёс его, они уже не могли вспомнить. Казалось, оно само прозвучало в плотно набитой перебинтованными телами тесной курилке.
– Уже подчищают тылы. Всех – под метлу! Разве вы не видели, кого прислали с последним пополнением? Больные очкарики и дети! Какие это солдаты? С такими солдатами разве можно наступать?
– Ничего страшного. Все должны воевать. Долг перед родиной обязывает.
– Но дети…
– Выходит, русские сильнее нас?
– Русские не одни. Англичане, американцы, французы, югославы, греки, новозеландцы, канадцы, австралийцы! Все – против нас! Весь мир! Почему так?
– А я говорю, всё дело в том, кто сидит в окопе. Там, на передовой. Нет уже тех парней, с которыми мы шли к Москве.
– Да, их уже нет. Ты прав, старина.
– Вот я и говорю: всё началось там, на Востоке! Там мы нашли все наши несчастья. И они теперь, как чума, как тиф, перекинулись и на побережье, и в Африку, и на Балканы.
– Да, старина, везде туго.
– Россия – проклятое место. Это – заколдованная страна.
– Крестьяне живут там почти в нищете. Вы видели, какие у них жилища? Дети голодные. А ночью они уходят в лес, в партизанские отряды и жгут наше имущество, взрывают мосты, портят связь. Значит, им нравится так жить!
– Рабы. Россия – страна рабов. Они служат большевикам и жидам, что, по сути дела, одно и то же. И к этому привыкли. Они уже не замечают своей нищеты, убожества своего жилья, одежды, скудной еды.
– Те не отнимали у них последнего. Вот в чём причина.
– Просто – рабы. Примитивный народ. Примитивный ум, не понимающий Бога. Низкие потребности.
– Пустое. Вы болтаете о пустом. Сами себя разжигаете тем, чем нас разжигали в тридцать девятом и сорок первом. Россия – великая страна. И нашей армии она не по зубам. Вы говорите, примитивный народ, рабы. А кто же создал величайшую культуру? Их музыка, литература, живопись, архитектура на уровне европейской и даже выше.
– Помолчи, Курт. Мы не знаем, кто прибыл вчера и позавчера…
Они какое-то время курили молча. Но всех волновало одно. Уже никто не подозревал друг друга в пораженчестве. И только иногда такие разговоры прерывал раздражённые голос какого-нибудь пожилого фельдфебеля, воевавшего ещё в Первую мировую войну, который советовал им, соплякам, помолчать и готовиться к выписке прямой дорогой назад, на Русский фронт. Потому что все другие дороги им, побывавшим там, заказаны.
– Сталин дал своим иванам хорошее оружие, – снова начиналось всё сначала. – Ты попадал под атаку их «катюш»? А я попадал.
– Да, танкисты говорят, что в открытом бою с их новыми тяжёлыми танками лучше не встречаться. Даже на Т-34 они установили новую, более мощную пушку.
– Наши «тигры» и «пантеры» значительно лучше!
– Посмотрим. Сейчас они дерутся там, в русской степи. Через день-другой всё решится.
– Когда под Сталинградом рвали на части Шестую, до самого конца шли бодрые сообщения. И чем это кончилось? Правда оказалась ужасной.
– Да, этого не забыть…
Боли в груди ещё донимали Балька. Доктор сказал, что, возможно, все осколки разрывной пули извлечь не удалось. Некоторые из них величиной со спичечную головку и даже меньше, вросли в ткани, и лучше их не трогать. Другое дело, если они начнут беспокоить… Бальк всё понял: доктор оставлял ему шанс в любой момент обратиться к врачу. Доктор был пожилым и добрым человеком. Он понимал всё, возможно, многое, совсем не так, как понимали они. Другую пулю, деформированную от удара в плечевую кость, он подарил Бальку на память. Теперь пуля, вынутая из его тела, лежала в ящике тумбочки среди письменных принадлежностей. Однажды он показал её Нойману. Тот повертел её, взвесил на ладони и сказал:
– Калибр семь – девяносто два! Арним, ты что, попал под огонь своих?
– Нет. Мы отбивали атаку. Я стрелял из schpandeu. Со мною рядом был ротный командир. По пулемёту вёл огонь снайпер. Он многих положил. Ребята потом рассказывали.
– Но пуля-то наша.
– Унтер-офицер Байзингхоф из нашего взвода всегда таскал с собою русский ППШ.
– Ну да, хорошая штука. Ты хочешь сказать, что и в тебя иван пальнул из трофейной винтовки.
– Возможно. Но тогда, тем более, обидно.
– Иваны палят по нас из всего, что стреляет. – Нойман поправил вначале одну, а потом другую затёкшую ногу. Обе ноги были старательно упрятаны в гипсовые коконы, похожие на зимний камуфляж, надетый поверх бриджей. – Однажды мы стояли в небольшой деревушке на берегу Угры. Так называется их река. Дело было недалеко от Юхнова. Это – между Смоленском и Москвой. Мы уселись делить сухой паёк. И вот, представь себе, сидящий вокруг горы консервных банок взвод. И вдруг в эту гору падает русская Ф-1 в чугунной оболочке. Четверых парней мы похоронили сразу. Восьмерых, раненых, отволокли в медпункт. Один тяжёлый. Вряд ли он выжил. Во всяком случае, к нам в роту он уже не вернулся. А меня даже не задело. И что оказалось? Гранату бросил мальчишка. Его тут же поймали. У него в кармане была ещё одна граната. Он не успел вставить капсюль-воспламенитель. Он хотел, видимо, то ли себя взорвать, то ли ещё одну во двор бросить.
– Откуда у них такой фанатизм?
– Они защищают родину. Свои семьи. Жилища. Землю.
– Ну, положим, земля им не принадлежит. Земля в России колхозная. У русских крестьян во владении только один огород. Совсем маленький. У них нет понятия: моя земля. Того корневого чувства, которое в народе всё скрепляет.
– Ты ошибаешься. Иначе бы они не сражались до последнего патрона.
– Так вот, потом мы узнали причину, почему тот мальчишка так поступил. Днём раньше того случая какой-то ублюдок из нашего взвода изнасиловал сестру того маленького русского. Вот он и задумал отомстить. И отомстил. Мы потом выяснили, кто это был. Командир роты приказал помалкивать, хотя сам ему потом спуску не давал. Поручал самую грязную работу. Во время взрыва гранаты его почти не задело. Отделался лёгкими царапинами. За него расплатились другие. Что и говорить, этого маленького русского ивана можно понять. Как бы ты сам поступил, если бы твою сестру или девушку…
– Жаль… – Бальк задумчиво покачал головой.
– Ты о чём? – Нойман снова, поморщившись, поправил свои ноги, стараясь лечь набок.
– Жаль, что тот русский мальчик не успел бросить вторую гранату, – неожиданно сказал Бальк.
Они не разговаривали несколько суток.
В августе стали поступать тревожные сообщения. Оставлен Белгород, Орёл, Хотынец… При упоминании Хотынца и Жиздры фузилёр Бальк вздрогнул. Значит, позиции его полка прорваны, и что с его товарищами, защищавшимися на Вытебети, неизвестно.
– Ничего нельзя понять, – пожимали плечами раненые, сгрудившись у радиоприёмника, стоявшего на столе рядом с портретом фюрера.
– Эти болтливые кретины из Министрества пропаганды…
– Ничего не понять.
– Наступаем мы или уже нет?
– Скоро узнаем.
И действительно, вскоре санитарные эшелоны, прибывающие с Востока в Германию, начали привозить тысячи раненых, искалеченных и умерших в дороге. Эшелоны прибывали из-под Харькова и Чернигова. Раненых сортировали и разбрасывали по госпиталям. Несколько человек привезли и в их корпус.
– Они постоянно бросают в бой свежие части! – рассказывали побывавшие в недрах «Цитадели».
– Нашу Сто девяносто восьмую просто вышвырнули из Белгорода!
– «Восемь-восемь», которую мы прикрывали, подожгла пять русских танков! Шестой сравнял с землёй все три пулемёта и разбил первым же осколочными снарядом нашу противотанковую пушку. Все артиллеристы погибли. Мы даже не смогли похоронить их. Русский тяжёлый танк искромсал позицию осколочными снарядами, изутюжил гусеницами. Трупы артиллеристов невозможно было отделить от земли.
– Там был настоящий ад.
– Мы заняли траншею в полукилометре западнее и нам объявили, что, если мы и здесь не удержимся, расстреляют каждого десятого. Просто построят и – каждого десятого…
– Придержи язык, парень, – сказал кто-то из раненых новоприбывшему.
– Да, за это можно загреметь.
– Самое худшее, что может с нами произойти, нас снова отправят на Восток.
– Так оно и будет, дружище. Наши дивизии стоят там.
– К тому же среди нас нет эсэсманов или «цепных псов»[2]. Ведь нет? Их лечат в других госпиталях. Значит, никто не донесёт.
– Я слышал, что говорили о наших делах офицеры, – рассказывал другой раненый. – Мы дрались две недели. Ни дня отдыха. Даже ночью нас поднимали по тревоге. В тылу тоже не было покоя. Партизаны. Они нападали на наши обозы, в том числе на санитарные. Так вот, через две недели боёв в нашей Тридцать девятой дивизии оставалось всего триста штыков при шести офицерах. И я это слышал вечером, а утром нас пополнили шестнадцатью папашами из обоза и снова бросили в бой.
