– Это был ад. Ад. И больше ни с чем это сравнить нельзя.
Вечером Нойман произнёс первую фразу за неделю. Она была адресована Арниму Бальку. Она оказалась короткой, и после неё снова долго можно было молчать.
– Арним, дружище, хорошо, что мы туда не попали. – Нойман произнёс это тихо, почти неслышно, одними губами, так что понять его мог только Бальк, лежавший на соседней кровати.
Раненые, прибывавшие в последующие дни, рисовали унылые картины отступления. Потом заговорили о «Линии Вотана». Появилась надежда, что русских остановят на линии рек Днепр и Десна. Бальк слушал и вспоминал. Однажды, когда воинский эшелон, который вёз их к фронту, проезжал по мосту возле небольшого городка, он увидел крутой правый берег, возвышавшийся над округой на несколько сот метров. Какая великолепная позиция, подумал он тогда. Но кто её теперь будет удерживать? Лучшие дивизии поглотила «Цитадель». Все так говорят, даже офицеры. Первоклассные и хорошо вооружённые дивизии. Такую мощь! Бальк вспомнил леса и перелески, заполненные бронетехникой и войсками. И они не смогли опрокинуть русских? И оказались опрокинутыми сами. Тогда какая же сила напёрла с Востока? И, судя по всему, она не исчерпала себя до конца, а значит, будет продолжать атаковать. Вырвавшиеся из этого ада подтверждают, что русские постоянно наращивают силу удара, вводят в дело новые и новые резервы. Оставалось надеяться только на то, что наступление русских на каком-то этапе всё же выдохнется. Так в своё время произошло под Москвой и под Сталинградом. Правда, тогда германским войскам пришлось дорого заплатить за то, чтобы иваны в конце концов остановились и начали закапываться для обороны.
Бог мой, думал Бальк, Нойман сказал правду. Но что будет с Германией? С нашими семьями? Неужели никто не думает об этом? Гитлер думает обо всём. И он конечно же не допустит катастрофы. Германия победит в этой войне. Хотя остановиться надо было давно, ещё пять лет назад на присоединении Судетской области[3].
Рана уже затянулась, но ещё гноилась через дренажную трубку. Запах гниющей плоти временами донимал Балька. Но это был свой запах. К нему он уже привык. Раненые быстро привыкают к своему состоянию. Особенно когда кругом такие же бедолаги, а то ещё и похуже. Некоторым, конечно, досталось крепко. Бальку повезло. По крайней мере все части тела целы.
Прошло ещё две недели. Наступил сентябрь. Ветер всё ещё дул вдоль моря. Тёплый, свежий, пахнущий водорослями и мокрыми скалами. И однажды Бальку сказали, что через несколько дней его выпишут.
И действительно, спустя два дня рядовой фузилёрной роты Бальк, одетый уже не в больничную пижаму, а в полевую форму, стоял на площади, вымощенной серой брусчаткой. В нагрудном кармане кителя рядом с солдатской книжкой лежало отпускное свидетельство. Перед ним возвышалось здание железнодорожной станции. За плечами торчал ранец с кожаным верхом, в котором лежали солдатские принадлежности и несколько пакетов со свастикой. Пакеты Бальк получил сегодня утром после построения, когда их, выписанных из лазарета, кого обратно на фронт, а кого в двухнедельный отпуск на родину, торжественно поздравили с выздоровлением, напомнили о солдатском долге перед рейхом и фюрером. Когда речи утихли, красивые девушки, видимо, из штата госпитальной обслуги, вручили им всем подарки. Из пакетов приятно пахло. Потом Бальк внимательно изучил подарок от фюрера: в пакетах была колбаса, сыр, ветчина, несколько банок рыбных и мясных консервов. А ещё – две пачки сигарет «Юно».
Возле сквера стоял наряд жандармов. Проходя мимо, Бальк отдал честь. Надменные дармоеды, тыловые крысы, подумал он. Но вступать с ними в конфликт не стоило, это могло закончиться самой серьёзной неприятностью. Когда он шёл к вокзалу, наблюдал такую сцену. Двое отпускников, видимо, хорошенько подвыпившие, фронтовики, потому что за их спинами торчали стволы карабинов К98k с потёртыми прикладами и ремнями, о чём-то спорили с жандармами. Те остановили солдат посреди дороги, проверяли документы, при этом задавали какие-то вопросы. И сами вопросы, и тот тон, каким они задавались, как видно, раздражали отпускников. Те всё больше и больше распалялись. Дело явно шло к серьёзному конфликту. Случись такое на передовой, где-нибудь в окопах на Десне или на Вытебети, уже давно вспыхнула бы драка. Но здесь, в тылу, жандармы, эти проклятые шупо, властвовали безраздельно. Жандармы громко спрашивали. Отпускники громко отвечали. Один из них, с искажённым лицом вдруг начал выкрикивать оскорбления. И тогда старший патруля разорвал отпускное удостоверение и бросил под ноги кричавшего. Солдат мгновенно замолчал, побледнел, вытянулся, резко повернулся кругом и зашагал в сторону берега. Его товарищ, выхватив из рук жандарма листок со своим удостоверением, которое, к счастью, уцелело, побежал следом. Видимо, они прибыли сюда на катере или пароме. Солдаты исчезли возле пирса и больше не появлялись.
Жандарм козырнул в ответ и вдруг окликнул его, Балька, всё это время с любопытством праздного зеваки наблюдавшего происходившую сцену. Пришлось вытаскивать документы. Жандарм возвратил солдатскую книжку и лист с печатью, подтверждающий то, что он следует в двухнедельный отпуск в город Баденвайлер, где проживает его семья, и что срок отпуска заканчивается такого-то числа октября месяца 1943 года. Возвращая документы, он сказал:
– Вам следует постричься, шютце Бальк. Парикмахерская находится в двух шагах отсюда.
Какая сволочь, испуганно и растерянно думал Бальк. Он шёл в сторону вокзала и трясущимися руками запихивал в нагрудный карман френча документы. Сегодня на построении ему вручили долгожданный чёрный знак «За ранение»[4]. Быть может, именно он и помог ему благополучно разминуться с жандармами. Во всяком случае, шупо, рассматривавший его документы, несколько раз скользнул взглядом по его чёрному знаку на отутюженном стареньком мундире.
В парикмахерскую Бальк не пошёл. Не позднее завтрашнего дня он будет дома. А дома у него есть прекрасный мастер – мама. Она всегда стригла его, с возрастом меняя причёску, делая её сложнее и изысканнее. Папу она тоже стригла сама. По этому поводу у неё была семейная шутка: «Своих баранов я буду стричь сама!» Да и денег у Балька на парикмахера не оставалось. Он рассчитал всё. Маме он решил купить хороший подарок. Вообще-то отпускники с Восточного фронта подарки домой не покупали в магазинах, их везли из России в изобилии. Россия для германских солдат вот уже третий год была тем огромным магазином, полевым складом, где можно было взять всё, что пожелаешь, выбрать то, что больше тебе подходит, что может понравиться твоим родственникам или девушке. Но так сложилось, что домой из России он ехал через лазарет. Ему не поменяли даже мундир. Прачки выстирали китель и бриджи, а потом хорошенько заштопали нитками. И нитки, и штопка были идеальными, и то, что мундир прошёл через кропотливые руки штопальщиц, почти незаметно.
На перроне стояли солдаты. Курили, весело переговаривались. Судя по поношенной, но тщательно приведённой в порядок одежде, фронтовики. Видимо, тоже отпускники, подумал Бальк и невольно оглянулся: жандармы стояли всё там же и не обращали ни на Балька, ни на ожидавших поезда никакого внимания. Был бы жив унтер-фельдфебель Штарфе и окажись он здесь, подумал он, чёрта с два бы вы посмели с нами так разговаривать. Но в следующее мгновение он вдруг представил, что жандармы точно так же, как тех двоих, сошедших на берегу с какой-то посудины и на радостях подвыпивших в первой попавшейся на их пути забегаловке, остановили бы и их со Штарфе. И что бы сделал против них пулемётный расчёт МГ-42? Пожалуй, ничего. Точно так же, как тот несчастный, Штарфе отматерил бы их и сделал правильный поворот кругом и, убитый внезапным несчастьем, зашагал бы назад, к пристани, пока не отчалила от берега посудина, которая доставит его назад, в свой полк, в свою роту, в свой взвод, где к тебе относятся по-товарищески и где из-за пары стаканчиков шнапса не будут рвать документы. Да, с этими откормленными кабанами можно разговаривать только в развёрнутом строю. Но там, в окопах, их нет. Ни одной жандармской бляхи за всё время пребывания на передовой он не видел. Это называется: каждый на войне выполняет свою работу. Что и говорить, непыльная работёнка у этих парней. Вон какие загривки отъели. Здесь не заболеешь малярией, не покроешься фурункулами, и здесь тебя не будут пожирать стада вшей и оравы блох. И здесь не поймаешь лбом пулю, как поймал её Штарфе.
На всякий случай он повернул в сторону улицы, где находилась парикмахерская. Но, зайдя за первый же дом, перешёл на другую сторону и, немного выждав и пристроившись к группе солдат и провожавших их женщин, вернулся на перрон.
Как хорошо, что он едет домой!
Бальк закурил. Врач запретил ему курить. Потому что разрывной пулей оказалось задето лёгкое. А это серьёзно. Правда, не так серьёзно, как ночная атака русских, пусть даже и без артподготовки, и ограниченными силами, но всё же – атака, и именно на твоём участке, где твой schpandeu, куда ни крути, главное действующее лицо. А ты, пусть даже второй номер, не просто при нём… Так что можно и покурить. Ему подарили целых две пачки «Юно»! По фронтовым меркам – целое состояние. Всё-таки фюрер Великой Германии о них, своих доблестных солдатах, заботится достаточно хорошо.
