Смеркалось, женщины собрались уходить, как вдруг одна старушка сказала:
— Лишка, а что говорит решето про твоего мужа? Ну-ка, поворожи, что-то оно скажет?
Лишка посмотрела на нее, словно та явилась с того света. Ее муж? Да какое дело старухе до ее мужа? Она вдруг побледнела и словно язык проглотила.
И тут женщины забыли, что дома их ждут дела, окружили цыганку, и ей пришлось произнести заговор и надеть решето на кончик ножниц, что я взял давеча из бабушкиного сундука с бельем. Но то ли она устала от пляски, то ли от мыслей о муже ее пробирала дрожь, но только решето выскользнуло у нее из рук и упало. Она попробовала еще раз, прикусив язык, чтобы успокоиться, но и тут ей не удалось заставить его вращаться, как это было до сих пор. Женщины в страхе смотрели на нее и молчали. Молчала и Лишка, хотя по ее лицу видно было, как ей хочется крикнуть, что это неправда, что муж ее жив, должен быть жив, что решето ничего не знает, ему неоткуда знать и все, что она делала сегодня, было обманом. Прислонившись к стене, она печально уставилась в землю, прикрывая одной рукой рот, чтобы удержать крик, рвавшийся из ее груди, а другой — лоб, чтобы умерить боль, которая сверлила мозг.
Женщины хотели приласкать ее, но она вырвалась, и они ушли. Тогда Лишка уткнулась лицом в землю и разрыдалась так, что долго не могла остановиться.
Мы с ее младшим братом стояли рядом, не говоря ни слова. Наконец она повернулась к нам и сказала, задыхаясь от слез:
— Господи, как они глядели, сердце у меня разрывалось на части!
Потом, вспомнив что-то, откинула волосы, пробралась в дом, вынула из кармана спящего отца кошелек с деньгами, отдала его нам и сказала, чтобы мы шли на господский двор и отдали кошелек женщине, у которой утонул сын.
Ночью, когда мы вернулись, Лишки уже не было на кирпичном заводе. Она ушла, взяв с собой скрипку, оставшуюся от мужа.
— Цыганка, — говорили люди, — захотелось уйти, вот и ушла…
Через четыре месяца Лишка возвратилась домой в сопровождении жандармов. Ее схватили у линии фронта, и никто не хотел поверить, что она ищет своего мужа.
Но то была не Лишка, которую мы знали, а ее тень.
1960
Наследство
Василе Молдовяну, с печалью
Точно комок соли в воде, таял Букулей, и сын его, Петря, взявший жену с богатым приданым и живущий давно своим домом, и сон и покой потерял. Тоскливым, загнанным взглядом смотрел он на умирающего отца и бормотал:
— Чует мое сердце, помрет старый мухомор, ни бороздки мне не прибавит.
Свою часть земли Петря получил при женитьбе, но не мог он спать спокойно, зная, что оставшиеся четыре погона, сплошь под огородами, отойдут младшему брату Марину, и люто его за то ненавидел.
Года два назад Марин вступил в сельский кооператив, несказанно порадовав Петрю, который решил, что теперь- то земля достанется ему, но старик не переменил решения, не лишил Марина его законной доли, да еще и укорял, совестил Петрю: не зарься, мол, на чужое. Но легче сто зайцев пасти, нежели одного завистливого мужика образумить.
Зимой Марин работал в кооперативе конюхом, но все же успевал и за стариком присмотреть, и дров для печки наколоть, и за доктором в медпункт сбегать. Да куда денешься: звоном все началось, звоном и кончится…
Старик уже и с постели не вставал — ноги не держали, чужими сделались, — и дышал тяжело, с хрипом, будто клещами у него из груди воздух рвали. Исхудалый, обросший серой щетиной, лежал он и задыхался. И глядя на это, Марин мрачнел, ходил как в воду опущенный.
А Петря в своем дому, отгороженном от отцовского двора плетешком — воробью переступить впору, — по-прежнему ночей не спал, изнывая от беспокойства, что так ни с чем и останется.
Вечерами Петря с женой ходили проведывать болящего и приносили приправленное корицей горячее вино, шмат сала, яблоки. Ни разу не пришли они с пустыми руками, всегда с подношением: то вязаная шапочка, то теплые носки, то расшитая безрукавка. Петря из кожи вон лез, лишь бы задобрить старика, загладить память о том, как выставил его из дому, чтоб не кормить зря, раз старик малосильный и работать неспособный. И Ана, жена Петри, хоть и не набожна была, повадилась каждое утро ходить на кладбище, чтоб показать старику — никто-де другой не позаботится о его душеньке. Как знать, старому человеку и такое может понравиться…
Отец, принимая подарки, радовался: знать, образумился Петря, усовестился, проснулось в нем сыновье чувство…
Как только Петря с Аной переступали порог, Марин молча уходил в другую комнату. Не землю он боялся потерять, противна ему была братнина жадность, обряженная в лживые слова любви. Иной раз так и подмывало взять брата за шиворот и вышибить его головой дверь. Да терпел, не хотелось умирающего огорчать: пусть думает, что помирились его сыновья…
А Петря, оставшись наедине со стариком, принимался за свое:
— К лету, батя, ребеночек у нас должен народиться. Вот оно как!.. — начинал он издалека. — Тяжело, поди, с ребеночком будет, при новых-то порядках, не хватит достатку… Себя кое-как кормим. Ответственность отцовская должна быть… Ох, как пригодился бы нам еще клочок землицы…
— Нету. Все отдал. Откуда еще возьму? — глухо обрывал старик.
Волком глядел сын на отца, понимал: зря усердствует, зря гостинцы носит, ничего от хрыча не добьется. И закипала в нем ядовитая злоба, отравляя душу и сердце. Схлестнуться бы ему с Марином, от него вся незадача, да с ним только свяжись, он спуску не даст. Вот и приходится носить все в себе, помалкивать… Э-эх!..
Всю ночь Петря не сомкнул глаз. И так и этак прикидывал, как бы ему отца переломить. Всю ночь просидел с лампой — при свете вроде и думается яснее. За каждую мысль хватался как утопающий за соломинку, извелся, зубами скрежетал от бессилия, но так ничего путного и не выдумал. Ана спала всю ночь, спала как убитая, а утром, проснувшись, еще и обозвала его никудышником. Петря злобно уперся глазами в пол, будто от него исходила обида, будто он виновник всему. Потом запил и пил жестоко весь день. Неделя такого пьянства — и нет человека, издохнет как собака.
На другое утро Ана встала, видит — нет Петри. Огляделась по дому — ни шубы, ни сапог, страшно ей стало. Кинулась она во двор, да так и застыла на пороге перед беснующейся метелью. Разбушевавшийся ветер взъерошил снега в поле и гнал с визгом и воем по всей длинной деревенской улице. Петря под навесом налаживал в дорогу сани.
— Ополоумел мужик! — закричала Ана и бросилась к нему напрямик через сугробы. — Ты куда собрался?
— В город! — буркнул в ответ Петря, засовывая под солому бутылку ракии. — Там у меня адвокат знакомый. Привезу сюда, может, он хрыча-то обломает… А мы заплатим, чего стребует…
Ветер налетел на кровлю, наворошил снега и кинул под навес. За воротами, в поле, метель раскинула широкую ведьмину фату.
— На верную погибель едешь! — запричитала жена. — Одумайся! Волки кругом! Меня бы пожалел! Повремени чуток, утихнет метель…
Не нуди! — оборвал Петря. — Оба топора при мне, теперь сам черт не страшен. Сойди с дороги!
Он щелкнул кнутом, выехал за ворота и помчался по завьюженной деревенской улице.
Соседи, завидя его, только головой качали:
— Вот пустошный мужик! Чуть выпьет — и ну куражиться!
Весь день Ана просидела с пряжей подле больного. Только раз отлучилась, пообедать, и тут же назад. Марина дома не было, уехал он в далекий заозерный хутор за священником, припомнил все ж, где попа найти, а то и часа не проходило, чтобы старик с тяжким вздохом не повторил: «Причаститься бы…» Подступали сумерки; Петри все не было. Виделся он Ане лежащим в поле, на окровавленном снегу, добычей волков. «Пресвятая богородица, помилуй нас», — непрестанно шевелились ее губы. Свекор стонал от боли, ворочался, дрожа от озноба, кутался в одеяла, не в силах угреться. С гадливым страхом поглядывала Ана на его плешивую, с венчиком сивых волос голову и нехотя откликалась на зов, хотя он редко о чем просил.
— Потерпи, полегчает, — безучастно твердила она. — Полежи смирно, оно и отпустит…
А сама сидела как на иголках, подбегала всякий раз к окну, за которым выла метель и носилась по заснеженной пустынной улице. Петри все не было и не было. Ничего с им, бугаем, не сделается, утешала она себя. Но беспокойство не отступалось.
— Все за грехи мученье, — проговорил старик.
Ана вздрогнула. На дворе звонко всхлипнули колокольцы, и сани остановились, на крыльцо ступили двое: Марин и батюшка Пэскуц. Ана, встрепенувшись как ото сна, побежала отворять. Тут же следом подкатили и другие сани. Ана вышла встретить мужа. Синий от холода, злой как черт, он с трудом выбрался из саней и еле держался на ногах. Вид у него был побитый.
— А адвокат где ж? — спросила Ана, чувствуя, как к горлу подкатывает ненависть.
