В ее внешности не было ничего особенного: худощавое лицо, карие глаза. Но он так смотрел на фото, что мне стало ясно: эта девушка была для него всем. Смыслом жизни. Его единственной. Его королевой.
– Ну, вот и хорошо! – Я лихо поставила росчерк внизу выписки и отдала ее парню.
По всей видимости, теперь он был счастлив. Счастлив, потому что у него появилась надежда – а вместе с ней он вновь обрел смысл жизни.
Саша выписался, и через какое-то время связь с ним и его бабушкой Анной Ивановной оборвалась. Поначалу мы писали друг другу: я о своей жизни, в которой не случалось ничего экстраординарного, – работа, пациенты, ночные дежурства… словом, зима-лето, работа-дом. Анна Ивановна писала в основном о Саше. У него все наладилось – он нашел хорошую работу, встречался с друзьями… Не сразу я решилась спросить: а что же личная жизнь внука? Не справившись с любопытством, я все же рискнула задать этот вопрос. В ответ получила такое письмо: «Я у Сашеньки об этом не спрашиваю, а он сам не рассказывает. Знаю только одно: у него под подушкой всегда лежит Татьянина фотография. Ну, а сама Таня… Она вышла замуж, еще когда Саша в больнице лежал. Вышла и уехала жить к мужу, далеко от нашего села. Приезжает только иногда, по большим праздникам, и ненадолго. У нее уже и дочка родилась, назвали Александрой».
Чужое село, незнакомые люди… У явно заинтересовавшихся моей особой женщин я спросила дорогу – и вскоре стояла у неухоженной могилки на кладбище. С фотографии на меня смотрели все те же глаза: с искорками, словно бы радующиеся мне, той, которую она так долго ждала в гости… Я смотрела на эту поросшую сорной травой могилу, на лицо Анны Ивановны, ставшее почти родным…
– Здравствуйте! Не узнали? А я вас сразу узнал! Не поднесете выпить за упокой души?
Я мысленно содрогнулась: передо мной стоял тот самый Саша, которого я помнила по больнице, – но если бы он не назвался, я вряд ли узнала бы его. Поросшее щетиной одутловатое лицо непросыхающего пьяницы, соответствующий запах, давно превратившаяся в лохмотья одежда … Я отрицательно качнула головой, и больше мы не произнесли ни слова. Я стояла и смотрела в глаза той, кто так переживал сначала за свою дочь, а затем за внука. И вдруг в высокой траве я заметила небольшой цветочек. Ажурные листья, а на тонкой веточке – несколько розовых сердечек, словно бы разрезанных пополам. Разбитое сердце… Разбитое сердце! Кто посадил его здесь? Вряд ли тот человек, который уже спал мертвецким сном в траве между могилами. Скорее всего оно выросло здесь само – у последнего приюта той, чье сердце также было разбито.
Наталья Гудович
Кольцо
Кольцо. Вне всяких сомнений, это было кольцо. Будь оно все проклято!
Марина тяжело присела на ко всему безразличную гостиничную кровать и с ненавистью посмотрела в казенное окно. Они ни в чем не были повинны – точно так же, как и виднеющийся в окне шелушащийся серый бок какой-то унылой пятиэтажки, едва различимой теперь сквозь сетку крупного мокрого снега. И снег, и скверная зима, и псориазная пятиэтажка, и вся собственная никчемная жизнь были противны Марине до тошноты. Она уже не плакала, только некрасиво шмыгала толстым распухшим носом и все твердила про себя: «Кольцо! Кольцо!» – как будто в этом плотно, как хватка удава, сомкнувшемся слове и заключалось все: и чужой, не выхоженный собственными ногами неуютный город, куда ее занесло, и насморочная зима, и вся ее напрасно, как оказалось, прожитая жизнь. Да, вот так, в одночасье, все и рухнуло – то, что многие годы, пускай ни шатко ни валко, но двигалось же вперед! И вот теперь – теперь оказалось, что все это движение вперед было не более чем иллюзией, – дорога привела ее в никуда. Мир закольцевался, змея укусила себя за хвост.
Марина сжала зубы, обхватила голову руками и застонала, раскачиваясь и сминая казенное сиротское покрывало. Она пыталась думать о том, что сын-оболтус Сашка взялся наконец-то за ум и после бесконечных проволочек и академотпусков получил диплом, двинул вперед карьеру и год назад женился. И даже жена его, вопреки внутренним опасениям и протестам, Марине сразу понравилась. Однако мысли о сыне почему-то напрямую связывались с этим злосчастным кольцом, и она отбросила их и стала думать, как удачно они с мужем сделали в квартире ремонт и что муж наконец-то получил бог весть сколько ожидаемое повышение – стал замзава чем-то там… Марина даже вспомнила имя этого зава и то, как отрадно и благолепно они все вместе отмечали это событие у них на даче. И не было никакого кольца. Не было – и баста!
Она всхлипнула и утерлась мерзким вафельным полотенцем с черной расплывчатой печатью. Полотенце пахло хлоркой, неустроенностью, чужим городом и вчерашней, обветренной котлетой. В этом сложном запахе не было ничего живого – ничего, хоть самой малой толикой напоминающего Маринину вчерашнюю жизнь. Потому что эта с таким трудом налаженная жизнь не далее как вчера вдруг перестала походить на саму себя: она изогнулась, поднялась на дыбы и лягнула Марину, как необъезженная лошадь. Перехватило дыхание. Сдвинулись тектонические плиты. Пришли в движение невидимые и неведомые механизмы. Прямая, презрев Евклидову геометрию, выгнулась и стряхнула с себя Марину. Звенья лязгнули, как буфера вагонов, и сомкнулись, заключив Марину в то самое кольцо, выбраться из которого уже было невозможно. Теперь она навсегда будет обречена тащиться по замкнутому кругу.
Это было настолько страшно, что все – и полотенце, пахнущее лежалой котлетой, и холодный снег за окном, и мокрая, насквозь промерзшая стена общежития напротив показались несущественными и даже нереальными. Такими же, как и ее, Маринин, неприличный побег, совершенный полчаса назад из чужого номера. Она бежала воровато и постыдно – в туфлях на босу ногу, прижимая к уже не очень упругой груди скомканные второпях белье и колготки и косясь на горничную, равнодушно пылесосящую неизбежно красную, с лысым, натруженным хребтом коридорную дорожку. Марина трусливой рысцой пересекла гулкое паркетное пространство холла, оставив за спиной номер, похожий на ее собственный, как две капли воды из одного и того же крана.
Она зачем-то понюхала свои ладони и содрогнулась: сколько ни мой, они, должно быть, навсегда сохранят запах сигарет и перегара, исходящий от чужого спящего мужика, с которым она познакомилась вчера поздно вечером в гостиничном баре, а проще говоря – он ее там снял. И даже имени его она не запомнила, да, собственно, и не стремилась запомнить – зачем? Что бы это изменило? Помогло бы избавиться от кольца? Ничто, ничто уже не сможет ее от него избавить, ничто не сможет спасти! И тот, от кого воняло сигаретами и перегаром, он был ей нужен вчера вечером лишь потому, что она ну никак не могла оставаться одна – со своими неотвязными мыслями, также замкнувшимися в ненавистное кольцо, и с этой дрянью – массивным крюком в небрежно побеленном потолке гостиничного номера, с которого ее так и подмывало снять дешевый, легкомысленный пластмассовый шар.
Крюк, косо вделанный в пыльную лепную розетку, притягивал ее блуждающий взор все чаще и чаще, и в конце концов она стала смотреть на него непрерывно. После того как Марина осознала окончательную и бесповоротную закольцованность мира, ее больше ничего не интересовало так, как простенький расчет из области сопротивления материалов: выдержит ли крюк?
К счастью, Марина не была конструктором, который мог бы сразу, на глазок, определить: да, этот толстый литой крюк выдержит. Можно не сомневаться.
А началось все примерно неделю назад, на дне рождения единственного сына, когда выпившая шампанского и разомлевшая Марина, поглаживая по плечу дохаживающую последнюю неделю беременности невестку, спросила, как решили назвать ребеночка.
– А чего тут думать? – Сын, уже изрядно нагрузившийся, смотрел на Марину через стол точно такими же, как у нее, серыми прозрачными глазами и улыбался. – Чего тут думать, мать? Конечно Антон!
Радужные круги поплыли перед глазами, и Марина внезапно почувствовала то, что наверняка чувствует боксер, пропустивший прямой удар в челюсть. Антоном звали бывшего мужа – того самого, который и женился на ней только потому, что она уперлась и не согласилась сделать аборт, и который ушел от них после трех лет безобразной жизни. И даже появившийся на свет Сашка интересовал его не больше, чем прошлогодний снег. Ее рука дрогнула, и она поставила фужер на стол, поправила выбившуюся прядь волос и заставила себя улыбнуться.
– А почему Антон?
– Ну как же, я Александр Антонович, а отец мой – Антон Александрович, дед – Александр… Антонович? Да! Стопудово! Прослеживаешь связь поколений? Надо поддержать. Традиция, мать.
Марина хотела вдохнуть и почему-то не смогла. Воздух не пошел в легкие. Одновременно ей захотелось закричать, заплакать, бросить на пол фужер с недопитым шампанским, но вместо этого она улыбнулась откинувшейся на подушки, отечной и покрытой пигментными пятнами невестке:
