из Освенцима с детским транспортом. С Татьянкою же она, Марина, рассталась 19 января, когда последнюю партию узниц угнали из Освенцима.
«19 января! — думала Катя. — А Освенцим освободили 27 января. Восемь дней! Все могло произойти в эти дни!»
Теперь они обе искали детей: Катя и Марина…
Марина жила в Москве. Ей было легче, чем Кате, продолжать розыски. Но сведений о детях все равно не было.
Катя теряла надежду. И вновь обретала ее с каждым новым запросом.
А Марина, которую с Катей сроднило пережитое, — сроднило сильнее, чем кровное родство, — иногда думала, что, может быть, эта неизвестность для Кати лучше того, что за ней таится.
На следующий год отыскался Толик. В деревню пришел сам. Катя как раз была дома, наливала щи в миску, когда с криком прибежали ребята: «Тетя Катя! Скорее! Ваш Толик домой идет».
Катя кинулась за ребятами и увидела на снежной дороге темную маленькую фигурку. Это в самом деле был ее Толик. Он шагал решительно, спрятав руки в карманы. И лицо его было непримиримо решительным, хоть чувствовалось: каждый шаг дается ему с трудом.
Был он в пальто и ушанке, но без валенок — только ботиночки с калошами. А повсюду лежал еще талый апрельский снег. И Толик, видно, не раз проваливался в сугробы, потому что вымок по пояс.
Катя кинулась навстречу ему, подхватила на руки, мокрого, стылого, совсем ледяного.
— Мамка! — стуча зубами от холода, выговорил Толик. — Мамка, я Таньку потерял…
Он рассказывал ей о лагере, из которого их освободили.
Говорил, что после освобождения ребят увезли оттуда санпоездом: по пути распределяли по детским домам, больницам. Говорил, что и он пролежал в больнице долго-долго. От чего его там лечили, объяснить не мог. Из больницы его перевели в детский дом, неподалеку от Курска. Он попросил, учительницу написать в их деревню, а дожидаться ответа не стал. Подвернулся случай: за одним пареньком приехал его отец — демобилизованный. Узнав, что они из Оцка и поедут в Оцк, Толик, сговорившись с приятелем, пошел потихоньку за ними. А в поезде — тут уж пришлось признаться!
— Как же ты, Толичек, так решился? — допытывалась Катя. — А если б ты меня не нашел? А если б…
Толик отмахивался: «Чего теперь говорить! Добрался же!»
Он почти не расставался с матерью — словно боялся отойти.
Да и она, Катя, с трудом отрывалась от него.
Спали они вдвоем, на одной постели. Толик засыпал сразу, а спал беспокойно. Вертелся… Кричал во сне. Вскакивал.
— Ты чего, ты чего, сыночек? — успокаивала его Катя. — Спи! Ты же дома. Ты с мамкой.
Она все не могла поверить, что он с нею. Ночами прислушивалась к его дыханию, обцеловывала его сонного, теплого… «Сыночка, любый мой! Нам бы только Татьянку еще найти».
Глава вторая
РАССКАЗЫВАЕТ МАРИНА
1. Катя
В Освенциме я рассталась с Татьянкой позже всех: ни Кати, ни Толика в лагере уже не было.
19 января 1945 года…
В этот день угоняли последнюю партию узниц. В лагере оставались лишь те, кто не мог идти. И дети.
Что ожидало их?!
Нас угоняли!
Улучив минутку, я прибежала к детскому бараку. Я хотела увидеть Татьянку. В последний раз.
Уходя, не решалась оглянуться.
Но и не оглядываясь, видела четко выделявшуюся на сером снегу маленькую фигурку. Словно перечеркнутую колючей проволокой фигурку…
Впрочем, не с этого надо начинать.
Надо начинать с того, как судьба свела меня с Катей, Татьянкиной матерью.
С Катей мы встретились осенью 42-го года. О Кате я знала еще в Москве. Адрес знала. Приметы. Подробности ее биографии.
Представляла себе, как расположена деревня, в которой она живет. И дом. На краю села. Знала даже, что окна в доме с синими резными наличниками. А вот Катя не знала и того, что я существую на свете.
В общем, вы уже догадались: Катин адрес я получила при вылете из Москвы.
Я была в составе одной из многочисленных групп, забрасываемых в тыл врага с разведывательными целями. Нас переправили в Белоруссию.
И вот я шла по белорусскому лесу. На мне было сшитое по-городскому летнее платье. Косынка. Тапочки.
А при мне небольшой узелок с вещами: рыжий лыжный костюм и почти мальчиковые полуботинки. Узелок я несла на палке, через плечо. Почему-то мне казалось очень правдоподобной эта деталь облика: узелок на палке через плечо.
Беженка из Смоленска, я шла по белорусскому лесу в деревню Климентьевку, к своей тетке Катерине Романовне Климушиной, двоюродной сестре моей матери. Мать моя погибла при бомбежке Смоленска. Такой была моя «легенда».
День был мягкий и теплый. Сквозь лохматые облака изредка пробивалось солнце. Тропка шла меж деревьев, прямая, приметная.
Было не жарко идти. Поднимались со всех сторон горьковатые запахи — легко дышалось.
Думала я, конечно же, о предстоящей встрече. Было в ней много неясного. Знать хотя бы, что Катя будет на месте. Знать хотя бы, что будет на месте ее деревня — так все мгновенно рушилось в то время…
…Катин дом и впрямь стоял на краю села. И наличники на окнах были и впрямь синие — темно-голубые, каким бывает небо в ясный осенний день.
А под окнами цвели золотые шары. Не цвели — золотились! Заросли! (И у нас, в московском нашем дворе, осенью цвели золотые шары на клумбах.)
В общем, так получилось, что Катин дом сразу расположил меня к себе. И я храбро шагнула на крыльцо.
Развалясь у порога, мирно грелся на солнышке трехцветный кот. Пока лежал, казался сытым и жирным. А почуяв меня, вскочил на ноги, замяукал, встревоженно выгнул спину… и я увидела, до чего он худющий. Худющий, нервный.
«Пуганый!»
Я постучала в дверь. Подергала за дверную ручку. Чувствовалось, дверь на крючке, изнутри.
— Есть кто дома? — спросила я. Нарочито громко, чтобы было слышно: голос женский не угрожает. — Есть кто дома? — И услыхала: зашлепали по полу легкие шаги.
Дверь открылась. На пороге стоял мальчонка лет примерно пяти-шести. Клетчатая рубашка его была заправлена в короткие, сшитые по-городскому, с бретелями штанишки.
— Толик?!
Не ответил. Разглядывал меня.
Я присела на корточки, потянулась к нему.
— Толик!
Он отстранился молча, недоверчиво.
— Ты кто?
— Я Марина, твоя сестра, Толик. Из Смоленска.
Он по-прежнему молча разглядывал меня.
Я спросила:
— А где Татьянка? — Спросила намеренно, доказывая свое «родство». — И где тетя Катя, твоя мама?
— В поле! На работу погнали.
— Далеко?
— Не! — И показал куда-то за мою спину.
Я вошла в
