мои дети? Гляжу — а она уже с сорочонком. — И, пытливо взглянув на Катю, спросила: — Ты, дочушка, одна пришла… или как?! — Видимо, не решилась спросить прямее.
…И вот теперь, возвращаясь из Освенцима, Катя снова шла через этот же весенний лес, вдыхая густые запахи его.
Шла медленно. Останавливалась. Не потому, что устала, а потому, что не могла надышаться вдоволь, наглядеться, налюбоваться многоцветной его красотой.
Где-то приглушенно куковала кукушка. Звучала соловьиная трель. Прямо из-под Катиных ног выпархивали пташки.
И такое было цветение вокруг, такой торжествующий разлив жизни, что Катей вопреки разуму овладевала надежда. Надежда заставляла ее ускорять шаг.
Журчал в густой траве родничок. Катя прилегла и, почти окуная в него лицо, напилась студеной воды. Умылась. Освежила пыльные ноги. И, затянув косынку, зашагала быстрее — к дому.
А дома не было. Деревни на прежнем месте не было. Ни хатыночки, ни сарая, ни сада, ни палисадника. Ни единого деревца.
Поросшее травой поле, желтеющее сурепкой, одуванчиком. Кое-где темнели провалы колодцев. Кое-где — остатки разбитых печей.
От их же дома не осталось и этого. Трава почему-то не росла на месте их дома — только пепельно-серый круг.
Как на родную могилку, ступила Катя на этот круг…
Очнулась она от холодных брызг — опустившись перед ней на колени, женщина кропила ее водой из ржавой консервной банки. За нею стояли еще женщины, негромко переговаривались.
— Видно, здешняя, — говорили они о Кате. — Только чья же — не угадаешь.
Они не узнавали ее. А Катя, приглядевшись, узнала в одной из них сестру своего отца. Может быть, Катя так сразу не угадала бы ее — в памяти тетка осталась дородною, крепкою женщиной в летах. Теперь же иссохла, изморщинилась, но, состарившись, стала походить на Катиного отца куда заметней, чем раньше.
— Тетя Даша, — окликнула ее Катя. Наверное, очень тихо окликнула, потому что та не услышала. И только женщина, кропившая Катю водой, подсказала Даше: «Тебя, что ль, она зовет?»
Катя с трудом приподнялась, повторила:
— Тетя Даша! Это я, Катя. Вашего брата, Романа, дочь.
— Ты, Катя?! — с сомнением и ужасом вглядываясь в нее, переспросила тетка. — Ты — Катя?! — И вдруг заплакала. Махнула рукою и заплакала.
И Катя поняла: не на что ей было надеяться.
Весточки от детей не было. Катя обошла все почтовые отделения по соседству, ходила в район, оставляя всюду подробные объяснения, как найти ее, Климушину Катерину Романовну, если срочно понадобится. А искать ее надо было в лесу, неподалеку от их сожженной деревни. Там она поселилась с теткой, в ее землянке.
Помогала тетке поливать, окучивать огород. Пошла работать в колхоз — он только что восстанавливался.
Она была «грамотная» — так о ней говорили. Могла бы устроиться и получше — уехать в город.
Но Катя уезжать не решалась — ожидала своих детей. И сама писала: в Бюро розысков, в Красный крест, в газеты, в Верховный Совет. Куда люди подскажут.
Приходили ответы. Не сразу, но приходили. Только утешительных не было. В лучшем случае советовали, куда еще обратиться. Из газеты «Труд», например, прислали список детских домов, куда помещали возвращенных на Родину детей.
Она написала по всем адресам, и ей постепенно ответили отовсюду, что дети ее, Татьяна и Анатолий, с такими-то освенцимскими номерами не поступали.
Они часто снились ей, Татьянка и Толик: порознь и вместе — по-всякому.
Спала она мало, как бы ни утомилась за день, просыпалась еще до рассвета, в час, когда в Освенциме их выгоняли на аппель (поверку). Больше уснуть уже не могла. Думала, вспоминала. Вспоминала, как Татьяна и Толик, когда их разлучили с Катей, приносили ей в барак баланду. Не она их — ребята ее подкармливали. Придут с котелочком, станут где-нибудь за бараком. Толик держит Татьянку за руку — ожидают, пока кто-нибудь из женщин, заметив, шепнет Кате: «Твои пацаны пришли!»
Их, ребятишек, жалели в лагере — малых особенно. Толик быстро это подметил. Норовил ускользнуть из своего барака, прокрадывался с Татьянкой в бараки, где жили польки, чешки, француженки — кто получал посылки.
Не просил — стоял молча, держа за ручку Татьянку. Ожидал.
И женщины обязательно что-нибудь давали: печенюшку, кусочек сала, сахара. Или нальют баланды в котелок.
А ребята тащили все это ей, Кате.
— Мам, ты бери, — говорил Толик. — Мы поделили честно: Таньке, мне и тебе.
— Не, детоньки! У меня от этого зубы болят, ешьте сами, — отказывалась Катя. Только баланду иногда брала.
Она часто вспоминала последнее свидание с детьми.
— Угоняют нас! — сказала им Катя, когда матерей привели прощаться. — Только вы не бойтесь. Красная Армия скоро освободит нас, и я приеду за вами. Я сама вас буду искать, но и вы помните: вы из Советского Союза, из Белоруссии. Татьянка и Толик Климушины… — Она повторяла им название района, деревни. А при этом думала: «Уж если сама не доживу — детям моим на Родине пропасть не дадут. Им бы только до Советского Союза добраться!»
Татьянка все охотно повторяла за ней. А Толик хмурился.
— Да ну, мамка! Неужели забуду!
Когда ауфзеерки стали свистать, что, мол, пора отправляться, Катя, похолодев, прижала к себе детей.
— Вы ж мне скажите что-нибудь на прощание!
Татьянка молча глядела на нее испуганными глазами. А Толик ответил так:
— Я тебе, мамка, что скажу, ты все равно позабудешь, я лучше песню тебе спою…
И спел. Потихоньку. Свою любимую. Пел, обжигая дыханием Катино ухо:
В темной роще густой
Партизан молодой
Притаился в глубокой засаде…
Они проводили ее до брамы. Катя несла на руках Татьянку и все повторяла Толику:
«Толичек! Ты береги Татьянку. Ты нигде не бросай ее. Нигде!»
Дети не плакали. Только когда Катя опустила на землю Татьянку, вложив ее ручку в руку Толика, Татьянка рванулась к ней и вскрикнула, страшно вскрикнула: «Ой, мамочка! Мамочка! Ты ж меня не бросай…»
Так и остался у Кати в ушах ее крик.
Время шло. Кое-кому из матерей, вернувшихся вместе с Катей, стали приходить письма из разных детских домов.
«Извещаем Вас, что ваш ребенок… находится в детдоме с такого-то месяца, с такого-то числа. Здоров, учится, ходит в школу…»
Матери ездили в эти детдома, чтобы повидаться с детьми или забрать их к себе, если позволяли условия.
Нередко, приезжая за своими детьми, находили там и чужих — по номеру. Но Катиных детей не было.
Однажды ее разыскало письмо Марины — подруги по Освенциму. Марина писала, что Толика отправили куда-то
