Ювелир попробовал подойти с другой стороны.
— Это вовсе не колдовство, — мягко сказал он, не выпуская из виду молоденькой служанки, которую, казалось, заинтересовал разговор, а возможно, и Симон. — Это исправление несправедливости.
— Посредством проклятия.
— Вас не просят вызывать дух умершего человека.
— Чепуха, — поспешно возразил Симон. — Дух необходимо вызывать, неважно, появится он или нет. Иначе ничего не сделать. И это очень опасно.
— Хорошо, если вы боитесь…
— Разумеется, я не боюсь. Я знаю, что я могу. Это вопрос выбора. Магия — благородное искусство. Некромантия — это осквернение магии.
Ювелир встал из-за стола.
— Очень приятно было с вами познакомиться, — сказал он и, поклонившись, направился к выходу.
Когда он выходил, в таверну вошли двое солдат, коротко стриженных, с короткими мечами и высокомерных. Они окинули присутствующих взглядом, в котором выражалось презрение оккупантов к не до конца усмиренной стране. Это был очень внимательный взгляд, который на мгновение задержался на Симоне. Он допил вино и, как только солдаты повернулись к нему спиной, вышел из таверны.
Ювелир был в конце улицы, Симон его догнал.
— Вы понимаете, — сказал он, — что нужен не просто… труп. Это должно быть тело человека, умершего насильственной смертью.
— В наших местах это не так уж трудно устроить, — сказал ювелир.
— Нужен казненный преступник. А еще лучше — его голова.
— Два дня назад повесили одного, — сказал ювелир. — Очень убедительно. Тело на кладбище.
— Я не хочу ничего знать об этой части работы.
— Разумеется.
— Если ваших людей поймают на кладбище, я буду отрицать любую причастность к делу.
— Естественно.
— Пятьдесят драхм?
— Пятьдесят драхм.
— Половину вперед.
— Ну если вы настаиваете.
— Хорошо, — сказал Симон. Он немного подумал. — И чем скорее, тем лучше, — добавил он. — Я остановился на постоялом дворе, откуда мы только что вышли. Комната над конюшней. Если предпочитаете не передавать мне лично, можете бросить в комнату через окно.
— Договорились, — сказал ювелир.
Симон свернул в переулок и скрылся.
Он исчез так быстро, что ювелир не успел задать ему вопрос.
Вторую половину дня Симон провел в гимнастическом зале, где был мальчик, похожий на Деметрия, а потом в банях. Когда наступил вечер, он чувствовал себя отдохнувшим и в хорошем расположении духа. У него будут деньги. Риск был небольшой. Через три дня отплывал корабль в Кесарию. Он позволил себе хороший ужин на драхмы торговца пряностями, которых становилось все меньше.
Вернувшись на постоялый двор, он выпил еще вина и пустился флиртовать с молодой служанкой. Она оказалась дочерью хозяина постоялого двора. Ее отец внимательно и злобно следил за ней. Симон подозревал, что ей нередко удавалось его обманывать. Что было бы не трудно — тот был туп, как вол, и много пил. Симон не раз угощал его.
Он невзначай спросил девушку о солдатах и с тревогой услышал, что они остановились на постоялом дворе. Однако из ее следующего замечания он понял, что они искали не его.
— Они привезли заключенного на судебный процесс, — сказала она. — Не знаю, что он сделал, но его, беднягу, охраняют трое солдат. Отец хотел поселить двоих из них в вашу комнату, но я сказала, им будет лучше всем вместе. Поэтому комната осталась за вами. — Она с вызовом посмотрела на него: — Хорошо, правда? Или вы предпочитаете компанию?
— Это зависит, — сказал Симон, — от компании.
Он увидел, что хозяин двинулся в их сторону, и быстро отправил девушку прочь.
— Я попросил вина получше, — пожаловался он, — но она говорит, это все, что у вас есть.
Хозяин постоялого двора неуклюже размахнулся, чтобы дать ей оплеуху, но девушка увернулась, и он послал ее в погреб за лучшим вином. Он долго извинялся перед Симоном за тупость дочери. Ему было трудно ее воспитывать — жена-то умерла. Пьяная слеза скатилась по его щеке.
— Твоя компания, скажем, — продолжил Симон прерванный разговор, когда девушка вернулась, — была бы всегда кстати.
Она пришла к нему в комнату, когда было уже поздно — хозяин, шатаясь, удалился к себе два часа назад, а пьяная ссора между солдатами за стенкой давно превратилась в состязание по пьяному храпу.
В комнате Симона проходило более мелодичное состязание, в котором мелодии исполнялись, повторялись и игрались снова с множеством приятных вариаций, тонких гармоний и упоительных концовок. Когда последние мелодии последней, и наиболее сложной, части симфонии иссякли, Симон приподнялся на локте и с удивлением начал изучать девушку. В таком городе ее не оценят. Но в Кесарии…
— Почему бы тебе не уехать со мной? — сказал он. — Я уезжаю через несколько дней. Кесария, Тир… Можем отправиться куда угодно. Ты ведь не собираешься оставаться в этой третьесортной гостинице со своим отвратительным папашей.
— Рим, — мечтательно сказала она. — Я всегда хотела поехать в Рим.
Рим. Центр мира. Почему-то его туда никогда не тянуло. Одна мысль о поездке в столицу вызывала у него отвращение. Неужели он боялся, что в великом городе найдется маг, превосходящий его самого? В первый раз он осознал, насколько провинциален, и почувствовал стыд.
— Рим, — повторил он утвердительно.
Почему бы и нет. У него будут деньги. Можно и в Рим — все пути открыты. Девушка прильнула к нему губами, потешаясь над его серьезностью, и, к своему удивлению, он обнаружил, что действительно возможно все. Он исследовал границы этого открытия, когда с улицы донеслись шаги.
Что-то влетело через окно и упало на кровать. Это не был мешок с деньгами.
Глазами из растекшегося желе них смотрела зелено-лиловая человеческая голова. В волосах ее застряли комья земли.
Симон оделся и выпрыгнул из окна, пока девушка набирала в легкие воздух для третьего душераздирающего крика.
Они шли весь день, и Деметрий устал. Если бы он не был таким усталым, он мог бы заметить необычную задумчивость своих спутников. Не было танцев: они миновали окраины нескольких деревень и городков, не заходя в них. Словно компания берегла силы для чего-то важного.
Пейзаж стал другим: плодородные равнины с кукурузными полями сменились неровной гористой местностью, поросшей кустарником и испещренной пещерами. Время от времени вблизи деревень попадались оливковые рощи. Дорога вела на восток между грядами тусклых округлых холмов, время от времени вдали было видно ослепительно яркое море. К востоку возвышались длинные зубчатые скалы, расколотые отвесными ущельями. Однажды, когда группа остановилась, чтобы передохнуть у колодца, над ними закружил орел, черный на фоне светлого неба.
Они остановились на ночлег в укромной долине в нескольких милях от леса. За вечерней трапезой Деметрий сидел рядом с двумя юношами, которые ожидали посвящения. Они были тихи и неразговорчивы. Казалось, они погружены в свои мысли. Они сказали, что посвящение состоится через день. Завтра все будут отдыхать.
Музыка началась в полночь через день. Цимбалы и тамбурин и тонкий звук флейты. Музыка звучала по-новому: в ней слышались томление, грусть. Деметрий почувствовал, что она проникает в его сердце как воспоминание о чем-то бесконечно дорогом, утраченном безвозвратно. Он не сразу присоединился к танцующим, а сидел, вглядываясь в темные силуэты горных вершин на фоне бледного неба и пытаясь вспомнить, что он утратил.
Затем он начал танцевать, повторяя неторопливые па других танцоров, кружащихся вокруг костра. Медленный, настойчивый ритм. Он ждал, когда ритм станет быстрее, как это обычно бывало, но тот не менялся, и он понял, что они танцуют танец вечности, танец бесконечного повторения всего живого, переплетения смерти с жизнью и жизни со смертью. Его охватило чувство полной беспомощности, когда он танцевал бесконечную череду ночи и дня, времен года, рождения и тления. Не было избавления, не было покоя от кружащихся планет и сменяющих друг друга времен года и от кружения танца вокруг неведомого огня змея, кусающего свой хвост.
На заре они наконец двинулись по направлению к лесу. В сыром воздухе стоял освежающий и пьянящий запах сосен, солнце поднималось из тумана, словно привидение в саване.
Для прорицания требовались мальчик, лампа и чаша. Он взял взаймы лампу, купил чашу у котельщика в деревне. Недоставало мальчика.
Симон часто вспоминал о Деметрий, но в этот раз его не хватало как никогда прежде. Мальчик идеально подходил для прорицаний. Он легко входил в транс и выглядел таким напуганным, что было невозможно не поверить, что с ним говорили духи. Симон часто спрашивал себя, что Деметрий видел на дне чаши. Сам он часто ничего не видел. Иногда он видел такое, что предпочитал бы не видеть вовсе. В этом крылась одна из причин, почему он сам редко занимался прорицаниями.
