— Но ведь не только у нас такое происходило, — поставив стакан с водой на стол, продолжил Вадим Михайлович. — Нечто аналогичное должно было по столь же объективной причине происходить и в другой стране, находившейся на таком же или даже более высоком научно-техническом уровне. — Он согласно кивнул Алексею, заметив на его лице движение мысли. — Правильно, в США. Оно и происходило. Началось несколько раньше, имело несколько иные формы. Но тем не менее… К рубежу восьмидесятых в Америке совершенно четко увидели, что помимо традиционных офисных клерков, традиционного индустриального рабочего класса в стране существует новая массовая категория наемных работников, так называемых «золотых воротничков». В эту категорию входил младший научно-инженерный персонал и представители интеллектуальных рабочих профессий: слесаря по контрольно-измерительным приборам, наладчики, инструментальщики и так дальше. Этот практически класс резко отличался от традиционных «белых» и «синих воротничков» психологически. И, между прочим, в числе основных особенностей этого класса американские исследователи социальных процессов выделяли широкое видение мира и, соответственно, наличие собственного мнения по любым вопросам, независимость во мнении от работодателя, отсутствие боязни потерять рабочее место, осознание своей широчайшей мобильности в промышленности, политическую активность. Уоджера не читал? — спросил он у Алексея и, получив отрицательный ответ, продолжил: — Именно этот слой обеспечил США начала восьмидесятых скачок, который вывел Америку из стагнации и приостановил сдачу американской промышленностью собственного внутреннего рынка. Научный прогресс, таким образом, объективно двигался в направлении устранения условий «избранности» — в одной стране слуг народа, в другой — владельцев заводов, газет, пароходов. Народы Советского Союза и США поставили под угрозу существование аристократии в ее современных формах. Аристократия же не нашла другого способа спасения себя от неминуемого устранения с политической и экономической сцены, кроме поворота в сторону мракобесия. И тем самым поставила под угрозу само существование этих двух великих народов и как бы, я боюсь, не всего человечества. А почему так? Некрасивые и неталантливые да чтоб отдали что-то талантливым и красивым? Да ну! Да ну! Некрасивые и неталантливые, — уточнил Вадим Михайлович, — а еще и жадные до жизни, до денег жадные, не могли смириться с тем, что кто-то может делать нечто бескорыстно, за идею, просто так. Именно моральный облик тех, кто разрушал советскую науку, с легкостью менял свое научное будущее на перспективу стать президентом будущего собственного банка, — совершенно четко указывает на безошибочность моей оценки целей научной контрреволюции. Не во благо она происходила. Если бы во благо, то это делалось бы другими руками — чистыми. А прикрытие — вот оно, — Вадим Михайлович кивнул в сторону монастыря. — Веры мало там. Впрочем, не мне судить. А вот, что на поверхности, то вижу: мы будем богатеть за ваш счет, но ведь Россия у нас, да, не Берег Слоновой Кости, не Суринам какой-то, а вокруг супостаты, поэтому терпите ваши нищенские зарплаты и пенсии, как раньше крепостное право терпели. Власть-то от Бога, она знает, как родину сохранить, от заморских-то стервятников уберечь. Вот вам, пожалуйста, иосифлянство в новом изводе.
Вадим Михайлович ненадолго замолчал, поглядел на монастырь, прошелся по двору и заговорил снова, когда поравнялся со своими слушателями:
— Так что разрушение науки, разрушение наукоемких отраслей, разрушение самой Советской страны делалось низкими людьми с низменными, эгоистическими целями. И у этих людей в союзниках оказались и горбачевское Политбюро, и часть партийного и государственного аппарата, и небезызвестный «вашингтонский обком», за помощью к которому перед арестом побежал тот же Ходорковский. И вот тут, — Вадим Михайлович обратился к Косте, — спасибо вашим Центрам научно-технического творчества молодежи. — Последние слова он проговорил кривляясь.
— Почему это нашим? — обиделся Костя.
— Ну, прости, Костя, я заговорился. Помните, как Платонов сказал в «Чевенгуре»?
— А как он сказал? — спросил Алексей.
— А вот как: «Пора жить и над чем-нибудь задумываться: в степях много красноармейцев умерло от войны, они согласились умереть затем, чтобы будущие люди стали лучше их, а мы — будущие, а плохие — уже хотим жен, скучаем» и так дальше…
— Папа, — недовольно вмешалась Катя, — может, сменим тему? Невозможно это слушать постоянно.
— Ну, не в женах, конечно, дело, — продолжал Вадим Михайлович, не обратив внимания на замечание дочери.
— Я читал, что рождаемость пошла вверх, — неуверенно заметил Алексей.
Вадим Николаевич махнул рукой.
— Просто девочки, рожденные в середине восьмидесятых, вступили в репродуктивный возраст. Они сейчас и рожают. А дальше опять яма. Вымираем, что ж поделать, — вздохнул он и надолго уставил взгляд в сахарницу, где копошилась угодившая туда муха.
— Папа, — вспылила Катя, поворачивая лицо от салата, и, дунув из-под нижней губы, отбросила непослушную прядь волос, закрывшую ее чудесный голубоватый глаз, — спаси Россию! Стань отцом. Вон сколько женщин мается несчастных. А ты у нас еще… — она воздела разделочный нож, как скифский акинак, — ого-го!
— Нечего спасать, — вторично махнул рукой Вадим Михайлович и выразил своим лицом, обращенным к Алексею, комично-отчаянную безнадежность, — если, голубчик, собственные дети позволяют себе такое.
Алексей сдержанно улыбался, не желая сказать что-либо такое, что противопоставило бы его одной из сторон. Глядя на этого безмятежно одетого дачника, одетого, как наполеоновский солдат перед Березиной, ему как-то не верилось, что России еще угрожают какие-то беды; наоборот, хотелось верить, что все страшное, что могло случиться, уже и случилось, и сейчас, пусть и в иосифлянском виде, Россия пребывает в одном из блаженнейших этапов своего пути, к тому же и путь конкурирующих нестяжателей тоже как будто никуда не делся, так живописно олицетворенный самим хозяином. Было похоже, что тема, хотя, может быть, и временно, исчерпана, и Алексей решил воспользоваться сменой регистров.
— Кстати, — как бы между прочим произнес он, полуобернувшись к Кате, — как Кира?
Едва он открыл рот, чтобы сказать это, Катя уже потупила глаза, точно каким-то наитием угадала, какой будет вопрос и к кому он будет обращен. Дружба Киры и Кати Ренниковой взяла начало в те уже почти забытые годы, когда Костя, ее муж, учился на одном факультете с Алексеем. Потом Кира ушла из его жизни, а вот Катя умудрилась остаться, да так прочно, так надолго, что уже было даже совсем непонятно, кто кого с кем познакомил во время оно — Алексей Киру с ней или это она, будучи девушкой Кости, познакомила Алексея с Кирой.
— Не все у нее в порядке, — сказала она, посмотрев уже на Алексея прямым открытым взглядом.
— А что такое?
— С сыном у них проблемы.
— Ну это же естественно, — возразил жене Костя. — Когда им по пятнадцать лет, с ними со всеми проблемы.
— Да нет, — хохотнула Катя. — Он у них в анархисты ушел. Проклял неправедно нажитые капиталы своего папочки и ушел в анархисты.
— Да ну! — присвистнул Алексей.
— Сейчас поведаю вам, — между тем сказала Катя, — что они вытворяют. Вот последний случай довольно забавен. — Она отвела в сторону свои веселые глаза, как бы задумавшись, и палочка от барбекю на секунду застыла в ее руке. — Или нет, не случай — акция. Это у них акциями называется. Выбрали они ресторан что покруче, — принадлежит, кстати, одному известному телеведущему, — притащили сварку, металлические листы да и заварили вход.
— Зачем? — спросил Костя.
— Затем, что там лосятину подают и бобров. Ну и вообще — вызов такой капиталу.
Алексей расхохотался.
— С посетителями? — весело спросил он.
Катя только вздохнула и возвела глаза горе.
— Нда-а, — протянул ее муж и вопросительно посмотрел на Алексея, — ведь это круто.
Алексей слушал Катю и испытывал какой-то прилив сил и воодушевления. Семь лет назад он уезжал отсюда, как побежденный. Как солдат армии, проигравшей гражданскую войну, он медленно и тупо, почти без воли к сопротивлению брел в редкой колонне по липкой осенней грязи, он был раздавлен в самом начале жизни, а потом эмигрировал на переполненном корабле, а потом мирный труд и мирные нужды захватили его и он стал забывать, что он воевал на какой-то там войне, и вот это известие, — то, что произошло с Кириным Гошей, — внезапно дало ему понять, что война эта продолжается, что она никогда не кончалась да и не кончится никогда, просто одни поколения передают свои знамена следующим, и это известие о Гоше было знамением, что военное счастье изменчиво.
