Другие культурные мероприятия были достаточно редкими. Походы в театр, на концерты, наверно, можно было бы подсчитать на пальцах, но я и их плохо запомнил. Однако один поход, в полном смысле “поход”, мне запомнился очень хорошо. Это было во время осенних каникул в пятом классе. Мне достался, именно достался, билет в ТЮЗ на спектакль “Хижина дяди Тома”. Когда я вышел из дома, уже была непогода, шел холодный осенний дождь. Но когда я подошел к трамвайной остановке, на город налетела настоящая буря такой силы, что весь городской транспорт остановился. Что делать? Конечно, идти домой, тем более что плаща я тогда не имел. Но не тут-то было. А как же билет? И я под проливным дождем и под пронизывающим ледяным ветром поперся пешком в другой конец города. Когда я, наконец, добрался до театра, я был мокрым и замерзшим до мозга костей. В туалете я, как мог, отжал воду из моей верхней и нижней одежды и пошел в почти пустой и, как мне показалось, очень холодный зрительный зал. Я смотрел душещипательную историю, но больше думал о том, как буду добираться домой. Спектакль я, конечно, досмотрел до конца.
На следующий день, когда отец узнал, что транспорт вчера не ходил, он мне дал хорошую взбучку: “Надо быть абсолютным идиотом, чтобы так себя вести”. И он был прав, я им был. Но что особенно удивительно — в этот же день на этом спектакле, оказывается, была и одна девочка по имени Нонночка. И почему-то мы не увидели друг друга.
В нашем районе, на углу Газетного и главной улицы города, Садовой (тогда проспекта Энгельса), находился Дворец Пионеров. Это был настоящий дворец и по архитектуре, и по организации досуга детей. Помимо утренников и вечеров, которые проводились по праздничным дням, во дворце работало много кружков, посещать которые было и интересно, и полезно. Как можно не отметить то, что одновременно со мной часто бывала во Дворце все та же хорошенькая девочка. Мы с ней встречались много раз и в зрительном зале, и в галерее кривых зеркал, и на парадной входной лестнице, где стояло огромное чучело бурого медведя, но не видели друг друга.
В 36-м или 37-м году была провозглашена амнистия казакам, якобы снявшая все претензии к ним, связанные с их борьбой против Советской власти. По этому поводу проходили пышные, по тем временам, торжества. На эти торжества приехал Семен Михайлович Буденный, и каждый из небольшой группы отобранных ростовских пионеров, стоявших на сцене недавно построенного драматического театра имени Максима Горького, выходил из строя и в стихах приветствовал Семена Михайловича. В этой группе были и я, и Нонна, но мы и здесь не заметили друг друга и поэтому не догадались, что нам предстоит прожить вместе всю жизнь.
В третьем или в четвертом классе наша компания ходила в географический кружок. Энтузиаст-преподаватель проводил занятия очень просто. По очереди члены кружка называли какое-либо географическое место, конечно, малознакомое и необычно звучащее, и задача остальных была определить, что это такое и где оно находится. Помимо спортивного азарта, нам было интересно играть в эту игру и потому, что, называя какой либо город, реку или гору в Африке, Америке, Австралии или в Океании, нам казалось, что это место становится нам ближе и доступнее, и от этого захватывало дух.
Годом позже мы все той же командой поступили в оркестр народных инструментов, струнный оркестр Дворца Пионеров. И здесь четко проявилось различие в наших музыкальных способностях. Самые лучшие слух и мастерство оказались у Гриши, не очень отставал от него Глеб, затем с заметным отрывом шел я (я играл на домре). Что же касается Сени, то медведь уж очень уверенно наступил ему на ухо, и через пару месяцев он в оркестр уже не ходил. У нас оказался умелый молодой преподаватель, и очень скоро он стал дирижером действующего оркестра. Мы довольно часто выступали, правда, только во Дворце Пионеров: и с самостоятельными программами, и с сопровождением вокально-танцевальных коллективов. Мне почему-то нравилось играть в оркестре, хотя, как я уже говорил, “артист” я был весьма средненький.
Точно не помню, сколько мы ходили в этот кружок — год или два, но когда мы перешли в седьмой класс, в нашей школе неожиданно объявили о создании духового оркестра. Да, почти джаза, которым мы все еще были больны после “Веселых ребят”. Конечно, мы все хором записались в духовой оркестр и нас приняли, тем более что о нотах мы уже имели представление. Мне и Глебу достались трубы, Грише — баритон, Сене — альт. Нужно ли говорить, что Сеня в духовом оркестре поиграл еще меньше, чем в струнном.
Но чтобы завершить тему “Сеня и музыкальное искусство”, я должен рассказать об еще одной его попытке приобщиться к музыке, на сей раз на профессиональном уровне. Оказавшись осенью 41-го в эвакуации в городе Сталинабаде, он вспомнил о неутоленной жажде и поступил. в военную музыкальную школу, благо там по тем временам неплохо кормили. И, представьте себе, его сразу же не выгнали, он там проучился довольно долго, может быть, даже полгода. Но вернемся к нашему духовому оркестру. Оркестр наш заиграл, и мы почувствовали себя взрослыми. Мы начали играть на школьных вечерах, и даже были случаи, когда нас приглашали играть вне школы. Денег нам не платили, но что-то давали, например, футболки. Однажды, возвращаясь довольно поздно после танцев в Доме Моряков, мы вышли на Садовую улицу и, подражая нашим кумирам, выстроились вдоль осевой линии и ударили какой-то танец. Почему-то нас в милицию не забрали.
Мои занятия в духовом оркестре не были совсем уж безобидными. Я человек дотошный и разучивал свои партии весьма прилежно. Но что такое труба, да еще в такой квартире, да в руках такого “умельца”, представить себе не трудно. Тихий, вернее, громкий ужас. Это было одной из причин, почему Инна, выступая на моем 75-летии, говорила, что я был далеко не легкий мальчик — ей доставалось больше всех. Первое, что я сделал, когда услышал о начале войны — это побежал в школу и сдал свою трубу, о чем я впоследствии иногда жалел. Желание играть на трубе у меня осталось на долгие годы. Нонна не раз замечала, что иногда у меня начинали двигаться три пальца правой руки: указательный, средний и безымянный — это я “играл” “Наурскую”, “Краковяк” или что-либо подобное из моего весьма скудного репертуара.
Чтобы завершить историю моей довоенной поры, которая получилась, как мне кажется, неполной и отрывочной, я хотел бы кратко рассказать о судьбе моих товарищей — то, что мне известно сегодня. О Сене я уже говорил. Миша Тилес после войны закончил строительный институт. Году в 46-м или 47-м во время моего приезда в Ростов на каникулы обсуждался вопрос о его переводе в Ленинградский институт авиационного приборостроения, в котором я учился. По приезде в Ленинград мне удалось договориться с деканом нашего факультета о его переводе, но Миша передумал. И правильно сделал. Он получил хорошую практику строителя всех уровней вне Ростова и появился в Ростове уже специалистом высшего класса. Под его руководством был восстановлен крупнейший в Ростове театр имени Горького и построен Дворец Спорта. Работал он много и успешно, награжден орденами и званиями, но здоровье потерял. Обширный инфаркт, инвалид. В конце девяностых он с женой, второй женой, эмигрировал в Германию, и контакты наши прервались.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
