Чтобы завершить историю моей довоенной поры, которая получилась, как мне кажется, неполной и отрывочной, я хотел бы кратко рассказать о судьбе моих товарищей — то, что мне известно сегодня. О Сене я уже говорил. Миша Тилес после войны закончил строительный институт. Году в 46-м или 47-м во время моего приезда в Ростов на каникулы обсуждался вопрос о его переводе в Ленинградский институт авиационного приборостроения, в котором я учился. По приезде в Ленинград мне удалось договориться с деканом нашего факультета о его переводе, но Миша передумал. И правильно сделал. Он получил хорошую практику строителя всех уровней вне Ростова и появился в Ростове уже специалистом высшего класса. Под его руководством был восстановлен крупнейший в Ростове театр имени Горького и построен Дворец Спорта. Работал он много и успешно, награжден орденами и званиями, но здоровье потерял. Обширный инфаркт, инвалид. В конце девяностых он с женой, второй женой, эмигрировал в Германию, и контакты наши прервались.
Глеб Гарби. Я так и не знаю, кто он был по национальности. В Глебе всегда чувствовалась какая-то привлекающая к нему бесшабашность, он был верным другом. После того, как немцы второй раз были выбиты из Ростова, его, семнадцатилетним, взяли в армию. Но на фронт он попал только в 1945, на японский фронт. После демобилизации, году в 1950, он вернулся в Ростов на старую квартиру, где его ждала мать, очень приятная и красивая женщина, и старший брат Борис, ставший нам всем хорошим товарищем, даже не хочется употреблять слово старшим.
Хоть немного о Борисе. Прошел всю войну, был танкистом, участвовал в жесточайших сражениях. И как он замечательно рассказывал о войне! Карьера у него сложилась удачно, был главным инженером крупного в Ростове научно-исследовательского института связи, несколько лет провел в командировке в Пакистане. И очень молодым умер. От рака. Для меня память о Глебе неотделима от памяти о Борисе.
А Глеб женился, поступил в Ростовский институт Сельхозмашиностроения (между прочим, оказался на одном курсе с братом Нонны, Юрой), и после окончания института его отправили на работу в Молдавию, в Кишинев. К сожалению, его натура не выдержала соблазна дешевого вина и, когда вернулся в Ростов, но уже без жены, он был уже большим любителем выпить. Кроме того, как и следовало ожидать, он оказался и большим любителем женщин, которые в полной мере отвечали ему взаимностью. В возрасте далеко за пятьдесят, он женится на совсем еще молодой женщине, у них рождается дочь. Но от семейного проклятия ему увернуться не удалось — в шестьдесят два года он умирает от рака. С первой женой Глеба, Тамарой, мы долгие годы переписывались, она несколько раз приезжала к нам в Ленинград, много раз приглашала нас к себе, в Кишинев. В 1991 она с сыном Андреем приехала в Ленинград. Тамара очень хотела встретиться, но я не пошел на встречу — и в письмах и по телефону она обливала грязью Глеба, а поддакивать ей я бы не смог.
Гриша Сатуновский. Тихий, спокойный еврейский мальчик. Но в 1946 я встретил в Ростове высокого, красивого, уверенного в себе парня. Он к тому времени окончил железнодорожный техникум. Жил где-то в Рабочем городке. Но тут я должен написать то, что я сам понять не могу. Мы с ним с того времени не встретились ни разу. Мало того, что я как минимум один-два раза в году бывал в Ростове, с 1953 по 1956 я просто жил в Ростове. И ни разу у меня не появилось желание встретиться с Гришей. Однако когда мне Глеб рассказал, что он однажды видел Гришу в ресторане и не подошел к нему, я почему-то возмутился. Не знаю почему, но если мне удастся побывать в России и в Ростове, то больше всего мне хотелось бы встретиться с Гришей. Если он жив.
Наверно надо что-то сказать и о моем детском восприятии политических событий. Я помню все важные события того времени и внутри страны, и за рубежом: пятилетки, возвращение Горького в Советский Союз, приход фашистов к власти в Германии, съезд писателей СССР, общее ощущение неизбежности войны, эпопею спасения челюскинцев, Итало-Абиссинскую войну, войну в Испании, локальные войны Советского Союза с Японией, судебные политические процессы. Но не столь важно то, что я помню эти события, а то как я к ним относился. А относился я к ним так, как к ним относилось подавляющее большинство населения страны — сугубо патриотически, без каких-либо сомнений в правильности того, что происходило в нашей стране.
Во втором классе я стал пионером и этим очень гордился, был избран председателем совета отряда нашего класса. В 1937, в разгар политических репрессий, на всех углах были развешены плакаты, изображавшие кулак в рукавице с ежовыми иголками, сжимающий змею — гадину. Так вот, у нас, у мальчишек, самым сокровенным желанием было выследить и сдать в милицию какого-нибудь завалящего шпиона-диверсанта. Но еще более удивительным было то, что в нашей семье, мягко говоря, далеко не пролетарской, я ни разу не слышал каких либо критических замечаний по поводу того, что творилось в стране. И я уверен, что это определялось не столько страхом за нас, детей, сколько, вбитым в сознание подавляющего большинства населения страны убеждением в правильности политики партии и правительства. Что тут можно добавить.
В субботу, 21 июня 1941 года, мы с Сеней были в городском саду на открытом концерте Зои Федоровой. Стоял прекрасный южный теплый вечер, мы, уже чувствовавшие себя юношами, были влюблены в Зою Федорову. Жизнь еще только начиналась, но хотелось, чтобы все двигалось скорей.
А на следующий день мы с папой пошли в комиссионный магазин, который размещался где-то между Средним и Малым проспектами на улице Энгельса. Там был продан мой велосипед, из которого я вырос, и, получив 250 рублей, мы возвращались домой. На углу Ворошиловского проспекта и Энгельса вокруг столба с репродуктором собралась небольшая толпа. Ждали какого-то сообщения. Мы тоже остановились. Ровно в 12 часов мы услышали Молотова — началась война. Детство закончилось.
Еще о семье отца
Еще задолго до того, как я начал эти записки, у меня, как и у большинства нормальных людей, было смутное желание узнать что-либо о своих предках. Однако это желание не проявилось тогда, когда еще жили люди, в памяти которых могли сохраниться полезные для этого сведения. Я в полной мере не воспользовался даже памятью моих родителей. Вынужден сейчас признаться, что даже о них знаю совсем немного, о дедах и бабках совсем почти ничего, а дальше — абсолютная темнота. Не могу понять: почему, хотя бы просто из любопытства, я не просил папу и маму рассказать о той их жизни, которую я не застал, об их родителях, о более дальних предках, об их занятиях, нравах, местах жительства, важных событиях. Нетрудно себе представить, насколько была бы интересна любая, даже скудная информация о том времени, о тех людях.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
