Сейчас в это вечернее время во всех округах лихорадочно крутились барабаны советских типографий, отпечатывая скупые и строгие слова последнего в службе сегодняшних «стариков» государственного приказа. Завтра, конечно, им не читать сокровенные строчки, но каждый, кто ранним утром в мирной тишине откроет почтовые ящики, с шорохом развернет газетную бумагу, раскроет полосы свежих газет — «Правды», «Комсомолки», «Труда», или их военной «Звездочки» — сразу уткнется глазами в ровный прямоугольник черного текста на самых парадных местах газетных передовиц.
«Приказ Министра Обороны СССР. Приказываю…»
Приказывай, дорогой, приказывай…
Непременно отпустить нас домой…
Вернуть к уставшим от тревоги матерям…
Возвратить к питающим надежды отцам…
Отдать нас любимым и ненаглядным, истосковавшимся по ласке…
Приказывай, дорогой…
Шульгин не мог не знать об этой знаменательной дате, и поэтому к «именинникам» пришел на всю ночь до рассвета.
Меднолицый Богунов, успевший докрасна загореть на первом весеннем солнце, привычными движениями вскрывал тушенку. Кожа на руках и лице была будто ошпаренная. Осенев, легкий, собранный, как сжатая пружина, резал хлеб аккуратными ломтиками и обязательно вдоль, по-граждански. Матиевский нырял в вещевой мешок по самые плечи, извлекал нехитрые походные деликатесы, стелил под консервы газеты, протирал ложки, неторопливо, с достоинством, будто это были ордена. На одной из ложек было написано: «Ищи, с…, мясо».
— Товарищ лейтенант, — сказал Богунов, смущенно кося глазами, — праздник сегодня солдатский. Вы же знаете! А какой праздник без этого?.. — Богунов смутился еще больше. — Без употребления в меру… Разрешите употребить…
— Самую малость, товарищ лейтенант, — подхватил Матиевский, — по маленькой песчиночке. Без злоупотребления. То есть, без вреда для службы. Все-таки Приказ! Наши солдатские именины. И мы, кажется, заслужили…
Осенев покраснел и тоже присоединился:
— Конечно, неудобно просить… Я понимаю все-таки, пить с подчиненными… Но день сегодня какой… Мы сегодня как породнились. И жизнью, и смертью, товарищ лейтенант. Мы теперь вроде, как крестники. И здесь никто и никогда не будет вам «тыкать» после выпитой кружки.
Шульгин улыбнулся:
— Да, все я понимаю, ребята. Бывают исключения. Я сегодня сам хочу помянуть наших ребят… Не дожили, мальчишки, всего одного дня… Одного дня до этого самого Приказа. Обидно… Страшные мы посылки собрали сегодня на «Большую землю». Тяжело будет родным и близким. Невыносимо тяжело. Да и всем нам сегодня крепко досталось. Живыми остались чудом. Хотя на этой войне и живым порою не легче, — Шульгин покачал головой. — То ли еще будет? Возможно, живые станут завидовать мертвым. Так что, доставайте вашу бражку зеленую. Я так понимаю, что она у вас с утра плещется во фляжках. Как вы только умудрились сварить ее, шустряки…
Действительно, десять дней подряд накануне операции целая бригада офицеров из политотдела и штаба переворачивала весь палаточный городок трофимовского батальона. Вытряхивали постели, солдатские тумбочки, каптерки, даже ящики с песком. Обшаривали ружейные пирамиды, гранатные ящики и патронные цинки. Прощупывали землю возле палаток, розыскивая солдатские бражные «схроны». Бригада не доверяла докладам ротных офицеров, заверявших, что на территории их подразделений недозволенные напитки отсутствуют.
Матиевский лукаво прищурил глаза:
— Смотрели-то политотделовские ищейки везде. Но вот в моторные отсеки боевых машин в автопарке заглянуть не догадались. А мы специально двигатели прогревали почаще, чтобы бражка сыграла побыстрее. И сейчас она у всех во фляжках. Между прочим, даже у вас. Мы вам ее еще в полку подменили. На случай шмона наших вещмешков. Хорошо, что вас за весь день на водичку не потянуло. То-то бы вы удивились…
Солдаты расхохотались, когда Шульгин оторопело вынул литровую фляжку из вещмешка и поспешно открутил крышку. Бражка брызнула из горлышка густой пеной, плеснув на всех теплыми пахучими брызгами.
— Всяких бойцов видел, — сказал Шульгин, — но таких несознательных впервые. Вы же подмочили репутацию политработнику. А если бы у меня сам командир полка попросил водички хлебнуть? А-а? Приедем в полк — всех отправлю на гауптвахту. Будете сидеть до первого вертолета на дембель.
Солдаты рассмеялись. Праздничный ужин был готов. Открытые фляжки шипели пузырящей брагой, стояли на расстеленных газетах открытые банки с подогретой кашей, тушенкой, и даже краснела глянцевыми боками редиска с полкового парника. Все поднялись и, молча, не чокаясь, подняли фляжки.
— За тех, кто не дожил до последнего приказа!
Солдаты замерли неподвижно, каменно. Фляжки застыли в руках.
— Кто знает, сколько осталось каждому из нас? — Шульгин задумчиво наклонил голову. — Хватит ли сил до конца? Вынесем ли все, что суждено? Эта операция тяжело началась и, наверняка, будет самой тяжелой из тех, которые мы перенесли.
Взгляд лейтенанта затуманился:
— Выпьем за погибших… За дорогих наших павших ребят, которых Родина словно злая мачеха нелюбимых пасынков послала в чужую страну. За наши потери…
Солдаты приподняли фляжки. Глотнули шипучую пену… Опустили вниз посеревшие лица.
Матиевский сплюнул:
— Новые солдаты будут получать вечные казенные квартиры.
— Хотелось, чтобы Родина все-таки помнила погибших ребят, — вздохнул Осенев, — а то ведь на памятниках павших афганцев до сих пор не пишут, где и за что погиб… Только по-граждански, годы жизни…
— Точно, Осень. Все в городе сразу узнают, что из Афганистана цинк пришел. Весь город сходится на похороны. Только глухие и слепые ничего не знают. А писать прямо нельзя… Кремлевские тайны… Нет никакой войны, нет никаких погибших, — раздраженно сказал Матиевский.
Когда все уселись на плащ-палатку, Матиевский придвинулся ближе к Шульгину, приглушенно пробормотал:
— У нас, товарищ лейтенант, сегодня и Приказ, и поминки, и именины. Словно заново родились. Было бы здорово собраться после этой войны за одним столом и посидеть, поговорить по душам… До самого рассвета… Товарищ лейтенант, приезжайте в гости, как брат… Вы наши жизни уберегли, — Матиевский вздохнул и добавил тихо, — наши матери вам обязаны…
— Ко мне первому приезжайте, — вмешался меднолицый Богунов, — я в Крыму, в своем доме живу. А в Крыму, между прочим, море… Знаете, что такое море? Слушайте, люди…
Богунов набрал полную грудь воздуха, взмахнул руками, но так ничего и не сказал.
Только закатились васильковые глаза за бруствер окопа. И захрипела шорохами эфира радиостанция.
— Метель-один, Метель-один, вызывает Большое хозяйство, прием!
«Большим хозяйством» называлась станция оперативного дежурного в полку, предназначенная для связи командира полка со службами, оставшимися на основной базе. Сейчас эта станция была в ведении дивизионного генерала. Шульгин пододвинул радиостанцию поближе с удивлением. Оперативный дежурный никогда не выходил на прямую связь с младшими офицерами.
— Большое хозяйство, Метель-один на связи.
— Метелюшка! — ворвался вдруг в эфир взволнованный женский голос. — Слава Богу, ты живой, бедовая моя головушка!..
9.
— Ленка, открой же ты, наконец, — звенели за дверью перебиваемые оглушительным стуком голоса санбатовских девчонок.
Они ввалились в комнату женского модуля растрепанные, взбудораженные.
— Ты что, дуреха, совсем ничего не знаешь, — затараторили они наперебой.
— Две «вертушки» сбиты…
— Только что ребят привезли для «Черного тюльпана»…
— Мамочки, ничего от них не осталось, одни кусочки… Никого не узнать!..
— Раненые тоже есть. Тяжелые. Вертолеты с ними в воздухе…
— Что там творится, что там творится!..
— Игорь Иванович, приказал тебя срочно в операционную вызвать…
— А ты с ума сошла!.. Занавесилась… Сидишь в темноте…
— Ой, что это с ней, девчонки?..
— Ты куда, ненормальная?..
Они разлетелись в стороны от рванувшейся к выходу Елены. Задрожали стены, и разорвались бумажные обои у косяков от хлопнувшей с треском двери. Упала со стола с жалобным звоном фарфоровая китайская чашка.
— Ой, бабы, ну мы и дуры старые, — глухим шепотом сказала одна из девчонок. — У Ленки же Шульгин на первой паре подорвался.
Елена летела, не разбирая дороги, ударяясь плечами о стены, проваливаясь на выбоинах дороги, разбивая ноги о камни. Лицо у нее пылало. В голове стоял страшный гул, сквозь который пульсировала ужасная мысль: он погиб, погиб, погиб… От этой кошмарной черной мысли не хотелось больше жить, слабело все тело, и сердце, казалось, немело и едва билось ледяными толчками.
