Джон глядел на это лицо и понимал, что она еще жива. Не было видно под снегом, дышит ли она, но таких лиц не бывает у мертвых.
Но сильнее всего его потрясло то, что перед ним лежал… ребенок. Сколько ей лет, он не знал. Четырнадцать, возможно шестнадцать. Но не больше. Выражение беспомощности, какой-то беспризорнической заброшенности было в каждой черте ее лица. И еще обида, детская обида сквозила в изгибе губ и бровей, в разметавшихся по снегу волосах, в повороте головы – одним словом, во всем. Она словно говорила: я так хотела любви, а мне не дали ее.
Джон провел по глазам рукой, словно все, что он видел, могло оказаться наваждением. Почти неестественная отроческая красота среди безмолвия холодных снегов. Почему-то вспомнились розы, увядающие там, наверху. Эта девочка…
Джон мгновенно пришел в себя. Что он сидит, когда надо действовать! Наверняка родители уже сходят с ума, подняли на ноги всю полицию Анкориджа. Не может быть, чтобы эта малышка отправилась в горы ночью с чьего-то разрешения. Вероятно, удрала. Хотя она вполне могла быть с отцом, или с братом, или с… Впрочем, какая разница с кем. Те, другие скорее всего погибли. Иначе сейчас здесь собралось бы столько спасателей, что яблоку негде было бы упасть. Однако первый вариант представлялся более вероятным. Во-первых, альпинистов кинулись бы спасать. Во-вторых, какой нормальный взрослый полезет в горы, зная о возможной лавине?
Джон вспомнил своих родных, но там случай был особый. Горноспасательная служба, кажется, спохватилась слишком поздно, и предупреждение, которое он услышал, возвращаясь домой, прозвучало, когда Ил и Мария уже шли по направлению к Эдельвейсу.
Значит, просто удрала. Джон, все это время разгребавший снег, наконец высвободил маленькое тело. Даже в пуховике и довольно плотных штанах девочка выглядела очень хрупкой и тоненькой. Так, теперь нужно было выяснить, нет ли переломов. А для этого необходимо привести ее в чувство. Сомнений больше не осталось, она точно была жива. Больше того, снег прикрыл ее, а плотная непромокаемая одежда, вероятно, сохранила тепло. Тело лежало в довольно естественной позе, по крайней мере, никаких неправильностей, как это бывает, например, при вывихах или скрученных переломах, в глаза не бросалось.
– Эй! – Джон слегка похлопал девочку по щеке.
Нельзя переносить ее, не приведя в сознание. Мало ли что повреждено.
– Эй, ты меня слышишь? – Джон боялся потрясти или даже просто немного толкнуть ее. – Эй!
Она лежала по-прежнему неподвижно, слабо дыша, и, кажется, спала. Джон попробовал еще несколько раз и снова не добился ответа. Даже слабого стона не издали ее бесцветные губы. А времени терять было нельзя. Теперь, когда был снят верхний слой снега, тело начнет охлаждаться быстрее. Что ж, лучше отнести ее домой, хоть она и без сознания, чем дожидаться, пока она замерзнет прямо здесь. И, недолго думая, Джон начал сооружать из тросов нечто вроде сетки, в которой можно было бы поднять девочку наверх. Только бы не позвоночник, думал он. Все остальное можно собрать, а вот если отнимутся ноги или, того хуже, еще и руки…
Джон обвязывал девчушку тросами, а перед глазами стояла Ил. Глупая, маленькая, взбалмошная, способная в порыве гнева или страсти наделать самых нелепых вещей. Джону, всегда спокойному и уравновешенному, очень трудно было воспитывать сестру. Чего он только не наслушался в свой адрес! И тиран, и злыдень, и «не понимаешь ты меня», и «сердца у тебя нет», и бог знает что еще. Конечно, чего греха таить, несколько раз он отшлепал-таки сестрицу. Конечно, для ее же блага.
Как же стало легко, когда появилась Мария! Нет, воспитание детей – сугубо женское дело. Там, где он не мог ничего добиться самыми страшными угрозами, вроде лишения воскресной дискотеки, Мария умела все уладить парой слов и улыбкой. И вот теперь что-то подсказывало Джону, что он нашел девицу с похожим характером, раз уж она удрала из дому ночью в горы. Даже Ил не позволяла себе подобных вещей. Вероятно, девочка растет сложная, а тут еще и переходный возраст…
Вдруг Джону пришло в голову, что дорога завалена и, если он окажется в состоянии лечить девчушку сам, ей придется провести в его хижине не меньше двух недель, пока не разгребут снежные завалы. Конечно, если окажется что-то серьезное, он пойдет в город и доберется до врачей во что бы то ни стало, может, даже ценой собственной жизни, но доберется. Раньше с «внешним миром» контактировать было проще, все-таки работала служба парков. Теперь же есть только горные спасатели, до которых километров тридцати, проще дойти до города.
Телефон… Джон так стремился отграничиться от всех, что пренебрег даже им. И вот сейчас он отдал бы за эту вещь все свое состояние. Перед ним лежал чужой ребенок, может быть умирающий, и в голове мелькали события тех страшных дней, когда он вместе со спасателями прочесывал местность, когда каждая минута причиняла боль, потому что приближала смерть близких людей… А кто сказал, что он сумеет ее спасти в этих безмолвных, равнодушных горах, где ничто не может возмутить величавого спокойствия заснеженных гигантов, где человеческая жизнь не нужна никому, кроме него самого?..
3
Было тепло. Что-то тяжелое, немного колючее прикрывало сверху. Неужели снег? Линда боялась открыть глаза и снова увидеть белую равнину. В памяти как-то очень быстро возникла ночь во всех подробностях, а воображение дополнило картину возможными последствиями. Что с ней? Она определенно жива, но ощущения никак не тянут на «уличные». Или это обман восприятия?
Линда слышала много рассказов о том, как альпинистам приходилось ночевать в горах. Снег действительно греет, под ним теплее, чем на открытом воздухе, и еще говорят, будто он колючий. Ладно, допустим. Но почему тело ощущает эту колючесть через теплую одежду? Линда зажмурилась крепче. Страшно… страшно открывать глаза. Если не делать этого, можно напридумывать себе что угодно.
Наверное, над снежным покровом сейчас завывает ветер. Стоит только выпрямиться, и он обдаст леденящим холодом, обожжет лицо. И вообще, хорошо сказать «выпрямиться». Линда прекрасно отдавала себе отчет в том, что если у нее сейчас ничего не болит, то лишь благодаря полной неподвижности. Но пошевели она рукой или ногой, и тело отзовется болью. Может, и нет переломов, но обязательно есть обморожения, вывихи и т. д.
Одна. Это была следующая мысль, пришедшая в голову. Совершенно одна, кругом никого, кто бы мог помочь. И стало еще страшнее. А может, и не стоит открывать глаза? Зачем?
Линда представила, как в Анкоридже спустя несколько недель после этого дня спохватятся родные, забьет тревогу Чак. Сейчас она всех обманула, искать ее не будут долго, думая, что она в отъезде, но потом… А, в сущности, к чему ей возвращаться? Семья переживет. Чак? Чак забудет. И Линде стало нестерпимо грустно. Что, собственно, изменилось? Лежишь ли посреди снежной пустыни, находишься ли там, внизу, в городе, – все равно. Ведь и в Анкоридже она так же одинока, как здесь. И в Анкоридже ее голоса, ее молящего о помощи крика никто не слышит. Вот уже много лет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
