Ноги промокли, но это не страшно. Он хотел залезть в джакузи, поставить бокал шампанского на край, сразу, как только войдет в квартиру и закроет за собой дверь — ему казалось, у них осталось еще четыре-пять бутылок. Мимо проехал запряженный лошадьми экипаж, везя наряженных Санта-Клаусами детишек, они сидели очень торжественно и держали в руках факелы. Что-то должно произойти, что-то всегда происходит в Копенгагене, повсюду, одновременно, и никто об этом не знает, да и узнать невозможно, город вмещает в тысячу раз больше, чем доступно простому пониманию. Отсюда он никогда не уедет, никогда, Копенгаген стал его домом, королевский город, город принадлежал королям, ему и Крюмме. Он глубоко вдохнул, почувствовав холод на вкус, открыл глаза навстречу огням и движению и вдруг возбудился. Завтра он будет печь хлеб на праздник, ведь Рождество уже через три дня. Черный ржаной хлеб он заворачивал в полиэтилен и клал в морозилку, чтобы потом нарезать тонкими, влажными ломтиками и подавать его ночью с селедкой. И еще он хотел приготовить тесто для корзиночек с яблоками, чтобы только положить начинку и испечь прямо перед приходом гостей. Крюмме наверняка уже купил елку, она будет стоять на террасе, украшенная сотней лампочек и рождественскими корзинками, золотыми с красным, полными искусственного снега — особенно если на улице будет дождь. А наверху огромная звезда. На той елке, что внутри квартиры, они зажгут свечи. Всего пятнадцать штук, этого вполне достаточно, и так придется следить, чтобы они не капали и не подожгли кору, превратив рождественский праздник в груду пепла.
Проскрипел рождественский поезд. Вот без этого он вполне мог бы обойтись. Поезд и Рождество — вещи плохо совместимые. Он был разрушительным элементом, словно некрасивая реклама посреди со вкусом оформленной витрины. Хорошо одетые семьи с маленькими детьми и туристы сидели в поезде, пока их таким жалким образом везли к рождественской елке у ратуши. Он заскочил к мадам Селе и купил обжаренного в шоколаде кофе, втягивая в себя запахи с полок, пока девушка за прилавком стояла у жаровни с мешочком из желтой бумаги наготове. Ноющий звук внезапно напомнил ему жаровню в норвежском магазине, где в детстве мать разрешала ему подержать мешочек под горлышком автомата. Он вспомнил тяжесть горячего, свежеобжаренного кофе, который все прибывал в его руках, и проволоку вдоль края мешочка, его надо было дважды свернуть, а потом плотно прижать проволокой. Тогда мать хвалила его и гладила по голове, а потом клала мешочек в корзинку.
Он заговорил с девушкой, чтобы избавиться от нахлынувших воспоминаний, и она охотно подхватила болтовню, рассказав о новинке — кофе с ароматом карамели. Конечно, она хотела, чтобы Эрленд его купил, но он не мог больше слышать звук жаровни. Со сдачей ему дали пластиковый стаканчик горячего глинтвейна.
— Счастливого Рождества, — сказала девушка и улыбнулась. Сквозь запах кофе он уловил аромат сигар; кто-то курил в служебном помещении, может быть, ее молодой человек, дожидавшийся закрытия.
Он на ходу отхлебнул глинтвейна. Когда стаканчик опустел, он подцепил кусочки миндаля и изюм со дна пальцами и подумал о подарке от Крюмме. Впрочем, нет, не будет он его выклянчивать сегодня, он хотел остаться в одиночестве. Он бы наслаждался моментом, молча, никем не притворяясь. На площади Амагер он постоял секунду, восхищаясь свечкой, самой большой рождественской свечой в мире, горящей нескончаемо. Она уже стала пониже; когда первого декабря ее зажег Санта-Клаус, в ней было шесть метров в высоту и более полуметра в диаметре, они с Крюмме сидели и смотрели на нее, держась за руки, как дети, наевшись седла барашка и напившись красного вина в ресторане «Багатель».
Крюмме встретил его у лифта, он спустился за сигарами.
— Мог бы просто мне позвонить! — сказал Эрленд, наклонился, зажал на несколько секунд мочку его уха в губах и слегка пососал ее. У Крюмме были толстые отличные мочки, бархатные и всегда теплые.
— Не хотел тревожить мастера. Как витрина? Божественно прекрасна, как ты хотел? — спросил Крюмме.
— Еще лучше. Сходи завтра со мной посмотреть. Давай скорей. Я хочу принять ванну.
— Купить тебе что-нибудь, мышонок?
— Нет. Я только что купил кофе.
Он возвращался в квартиру после долгого дня в большом мире, словно надевал мягкую шубу или кутался в плед, обволакивавший тело и мысли. Запланированный Крюмме обед стоял, красиво сервированный, на кухонном столе: кусочки баранины блестели на черном фоне тарелки, овощи нарезаны, рис сварен, перец чили очищен от семечек, кинза нарублена в зеленый соус, кокосовое молоко перелито из коробки в кувшин и греется. Две бутылки вина открыты и стоят на столе у духовки. В одном из холодильников он нашел бутылку шампанского, осторожно снял проволоку и медленным скользящим движением вытащил пробку, стараясь чтобы не выстрелило.
Из горлышка выплыло облачко белого дыма. Он зашел в гостиную за бокалом. Газовый камин горел, а в воздухе парила музыка, такая тихая, что не разобрать, похоже, Брамс. Крюмме обожал ставить Брамса, когда готовил еду, он говорил, музыка напоминает ему воскресные обеды в детстве в поместье.
Лежа в ванной с бокалом в руке, Эрленд стал раздумывать о рождественском подарке, заказанном Крюмме, и засмеялся в голос. Если Крюмме сейчас неожиданно войдет и спросит, почему он смеется, Эрленд расскажет о принце из Ютландии, который боится заплесневеть. Крюмме хотел пальто, как в фильме «Матрица». Черное кожаное приталенное пальто до пят. Эрленд всегда поражался и немного завидовал тому, насколько Крюмме ничего не понимал про собственную внешность. Крюмме в пальто из «Матрицы» — все равно, что кожаный гульфик, натянутый на надувной мяч. Воздух в мяче растянет кожу во все стороны. Парень был метр шестьдесят два ростом с неизвестным, но внушительным весом и голышом походил на большой шар на двух жердях с приставленным сверху еще одним шариком поменьше. Если воткнуть в шишку две спички, а сверху приделать лесной орех, как раз получится Крюмме. И все равно он хвастался, что он одного роста с Робертом Редфордом и Томом Крузом.
Эрленд закрыл глаза и выпил бокал до дна. Шипение пузырьков в шампанском и в ванне его усыпляло. Он с трудом держал глаза открытыми и разглядывал рыбок в аквариуме с соленой водой, растянувшемся вдоль всей длинной стены ванной комнаты.
Две бирюзовые рыбки были самыми красивыми. Их звали Тристан и Изольда. Он наполнил новый бокал и чокнулся с ними. Конечно, Крюмме получит свое пальто, Эрленд заберет его послезавтра от портного, который уже, вероятно, выполнил самую сложную в его жизни подгонку по фигуре на основе прочей одежды Крюмме. Однако зрелище будет… Одна только эта мысль заставляла его неистово предвкушать сочельник.
— Хочешь поиграться?
— А, это уже ты, мое сокровище. Нет, я устал…
— Тогда я здесь посижу.
Крюмме погрузился в глубокое белое кресло в углу под пальмами, стащил с себя носки и вытянул ноги на теплом кафельном полу.
— Возьми бокал, — предложил Эрленд. — Здесь еще осталось. А если ты принесешь новую бутылку, может, я все-таки поиграюсь. Ой! Я забыл зайти за елкой! Ты ее не забрал?
— Ну конечно, забрал. Стоит на террасе.
— Ты ее не нарядил, надеюсь? Я сам хочу!
— Разумеется, наряжать будешь ты. Слушай, ты не мог бы отключить этот проклятый атлантический шторм, здесь ни хрена не слышно. А я принесу шипучку.
Он вернулся голый, раскачиваясь всем своим круглым телом, держа в руках бокал и новую бутылку. Сел в другом конце ванны, и вода плеснула через край. Лицо тут же заблестело от пота.
— Вот оно — счастье. Налей до краев, — сказал он и протянул бокал Эрленду.
Они захихикали, пригубили шампанского, задрав головы и закрыв глаза. Крюмме хотел узнать все о витрине, а вместо этого услышал все о ютландском тормозе. А витрину ему лучше увидеть собственными глазами.
— Это невозможно описать, — сказал Эрленд. — Когда ты завтра работаешь?
— С пяти и до упора. И до кучи надо перекроить репортаж о праздновании Рождества в королевском дворце, — ответил Крюмме.
— Это еще зачем?
— Его должна была утвердить королева, и, как ты думаешь, одобрила ли она хоть одну фотографию? Нет, слишком личное, сказала она. И, конечно, все пришлось переделывать, верстку и текст.
— Что же было не так с фотографиями?
— Дверь на заднем фоне, ведущая на кухню, открыта, и что-то висит на спинке стула. Дверь должна быть закрыта. Все из-за кретина фотографа.
Он сделал большой глоток. Эрленд посмотрел на него и воскликнул:
— А что же висело на спинке стула? Скажи! Боже, как ты иногда меня раздражаешь, Крюмме!
— Пиджак. Коричневый пиджак.
— Что же тогда…
— Понятия не имею. Правда, не имею понятия. Может быть, это одежда, забытая любовником.
