— Немного верю. Сейчас. Но не дома.
Они успели съесть только салат из селедки с пивом и мороженое с красным вином, обсуждая шоколадные столы и то, кому они достанутся на съедение после Рождества.
— Бедным детям в Африке, — предположил Эрленд. — Подумай только, как бы они удивились, окажись перед таким столом.
— Или бедным детям в Дании.
— Эти бы не так удивились. Они наверняка видели фотографии в твоей газете. И, пожалуйста, разузнай насчет этого пиджака на спинке стула. Ведь это вполне может быть любовник Хенрика[3], подумай только, какой скандал! Потрясающе! Ты просто обязан разузнать! Когда ты вернешься?
— Как только ты помоешь свои сокровища.
— Я совсем про них забыл, — сказал Эрленд.
— Врешь. Не забыл. Ты только об этом и думаешь.
— Вовсе нет. Я вообще-то думал, что, может быть, можно украсить наш вертеп металлическими верблюдами.
Но, конечно, Крюмме был прав. Остаться одному перед стеклянным шкафчиком — вот все, о чем он думал.
Он закрыл за собой дверь и тщательно ее запер. Может, сначала заняться выпечкой, как, собственно, он и собирался накануне? Нет, сейчас не хочется пачкать руки в липком тесте, завтра у него будет предостаточно времени и на хлеб, и на песочный торт. Он выключил мобильный и включил беззвучный автоответчик на домашнем телефоне. Ручку на газовом камине он отвернул до отказа и некоторое время стоял и смотрел, как синие языки пламени вырываются из горелки и превращаются в желтый иллюзорный огненный занавес в камине. Когда он только приехал в Копенгаген, у него не было ни камина, ни печки и очень их не хватало. Он попросил друга снимать свой камин на видео в течение трех часов, и это видео включал по вечерам. Это было очень действенно, с треском, все как положено, казалось, тепло от экрана касалось его тела. Единственный недостаток был в том, что он не мог смотреть телевизор, пока горел камин. Лучше, конечно, было бы обзавестись настоящим камином, не газовым, раз уж он теперь живет в отдельной квартире, но противопожарная служба дома ему запретила. Однако он купил настоящие дрова и сложил их в корзину из блестящей стали слева от газового камина. Иллюзия была настолько полной, что кто-то из гостей однажды попытался вытряхнуть в камин пепельницу, в результате чего окурки попали в огнеупорное стекло и разлетелись во все стороны, окруженные бурей пепла.
Вид огня его успокаивал, расставлял все по местам. Пустая квартира вокруг, хороший день позади, Рождество впереди. Можно ли быть счастливее? И разве не обязан он устыдиться? Ведь есть бедные дети в Африке без шоколадного стола, эти войны, о которых Крюмме знал все и иногда обсуждал с ним. Нищета.
Он не хотел об этом думать, не желал знать об этом! Его всегда поражали люди, добровольно погружавшиеся в ужасные проблемы и видевшие смысл жизни в том, чтобы поведать другим, как плох этот мир. Становилось ли от этого кому-нибудь легче? Подавленные люди, выходящие на улицы с плакатами, исписанными какими-то призывами с кучей восклицательных знаков, неужели они верили, будто могут что-то изменить? Может, лучше бы им отправиться домой и зажечь детям свечки, испечь хлеб, спеть вместе с семьей песню и порадоваться? Вместо того чтобы быть злыми и возмущенными родителями, пичкающими детей тяжелой политкорректной литературой и требующими, чтобы дети разбирались в жизни, и таким образом подталкивающими их к наркомании как попытке убежать от политической агитации в собственном доме.
«Тебе не хватает способности понимать самых слабых», — говорил Крюмме и иногда злился на него за это. Однажды Крюмме назвал его поверхностным, но ему пришлось забрать эти слова назад после пяти дней молчания и отказа от любви. К тому же Крюмме не знал всего. Он не понимал. И это не было его виной. Какого черта он не выбросил этот проклятый вертеп вовремя?!
Нет, так не годится. Мысли отвлекают. Не надо думать. Эрленд должен быть чист, приступая к делу. Алкоголь, вероятно, может помочь. Дезинфицирующая мысли водка с лаймом, например. Он поставил «U2» и побрел на кухню. Оставаясь один в квартире, он каждый раз словно видел ее впервые. Предвкушение скорого легкого опьянения. Он любил эту кухню, безумно дорогую немецкую мебель с тяжелыми аккуратными дверцами, они открывались, будто дверцы «мерседеса». Он обожал шкафчик, полный баночек со специями, и неровное стекло, всегда светившееся неоново-зеленой дымкой изнутри, стойку для вина, отбрасывающую круглые, кроваво-красные тени, длинные столешницы, встроенную кофемолку, дизайнерские стулья вокруг маленького столика, на котором как раз помещалась пара раскрытых газет, две чашки кофе и круассаны с настоящим маслом и французским сыром бри. Кухня размером со среднестатистическую датскую гостиную. Роскошь. Роскошь! Почему многие считают, что этого надо стыдиться?
Проклятый рождественский вертеп. Может, стоит просто скинуть его с террасы? Заранее смириться с последующей за этим ссорой? Его раздражало собственное беспокойство, он ведь так стремился домой, и вот теперь… как это на него не похоже. Он поспешил смешать водку с лаймом в просторном бокале и слушал, как кусочки льда трещат, словно Южный Полюс от парникового эффекта. Вот об этом он тайно читал и не хотел признаваться Крюмме, насколько эта тема его занимает. Копенгаген был так близко к морю, почти как Венеция, что если наводнение перекинется через дамбу, весь город с его витринами в одночасье окажется под водой. Это, в отличие от голодающих детей, касалось его непосредственно. Об этом даже подумать было жутко. Он представлял себя по колено в воде, в некрасивых резиновых сапогах, с полной охапкой драгоценного имущества, которое нельзя мочить. Уж лучше перестать пользоваться красками на фреоне… Он достал подарок. Взял коктейль в левую руку и открыл крышку темной коробки. Боно в гостиной завопил, срывая голос, и вот — подарок лежал перед ним: кисточка из конского волоса со стеклянной ручкой, тряпочка для полировки, обернутая будто вокруг младенца, белые хлопковые перчатки, маленькая книжица с инструкциями по уходу и бархатный мешочек с отдельными отшлифованными кристаллами для украшения фигурок. Он подумал, что не будет использовать их по назначению. Нет, украшать он ими ничего не будет. Он оставит их в бархатном мешочке и будет вынимать и вертеть в руках, когда понадобится в полном безраздельном одиночестве увидеть солнечных зайчиков, разлетающихся от волшебного огня.
Бокал задрожал. Бессмысленно надевать перчатки и выпивать одновременно. Он взял соломинку и опустил ее в бокал, поставил его на стол, натянул перчатки и распахнул стеклянные дверцы, за которыми таились сокровища. Сто три фигурки из кристаллов Сваровски. Он задержал дыхание и прошептал какие-то ласковые слова, не разобрав толком, какие, и стал переставлять фигурки на обеденный стол. Крошечные, идеальные чудеса всего в несколько сантиметров высотой. Миниатюрные изображения всего на свете, начиная от лебедей и заканчивая пуантами. Их можно было изучать под лупой, что он проделывал неоднократно, и не найти ни малейшего изъяна. Они были волшебными, наполненные мечтами и устремлениями, и своей красотой сводили с ума. Владея ими, человек уже не боялся смерти, потому что однажды имел счастье обладать запредельным, видеть запредельное, он уже там побывал.
Раньше, работая с фигурками, он пользовался ужасными латексными перчатками, купленными в аптеке. А в фирме Сваровски — надо же! — приготовили специальный набор для своих коллекционеров, чтобы те могли чистить фигурки, не прибегая к безвкусным домашним способам. И — надо же! — Крюмме купил ему этот набор.
Вдруг ему непреодолимо захотелось курить, хотя он почти не курил. Эрленд понял, что тяга к сигарете возникла просто оттого, что он не мог курить в перчатках, смола оставила бы на них следы, как от масла. Он всегда хотел делать то, чего в данный момент не мог, ограничения доводили его до тошноты. Когда все фигурки стояли на столе, он снял перчатки и достал сигарету из хранившегося в баре портсигара. Затянулся до полуобморока и допил коктейль. Теперь надо все-таки помыть шкаф, разумеется, уже без белых хлопковых перчаток. Он не понимал, откуда берется пыль на стеклянных полках, ведь шкаф практически не пропускал воздуха. Но пыль была — светло-серая, мелкая, как порошок. Подсветка снизу и вверху шкафчика высвечивала малейшую частицу пыли и следы стиравшей ее замши. Он протер все пять стеклянных полок и сверху, и снизу, смешав между делом еще один коктейль и поменяв диск с «U2» на Шопена. Когда дело близилось к заключительной, декоративной фазе уборки, на него всегда снисходило торжественное настроение. Содержимое шкафчика каждый раз компоновалось по-новому. А сейчас было Рождество, и на верхнюю, главную, полку перебрались все рождественские фигурки.
Чтобы больше не возникало желания курить, он выкурил еще сигарету, потом только надел перчатки и заскользил взглядом по сокровищам на обеденном столе. Темно-синее зеркало он поставит на верхнюю полку справа. Так. Рядом с трехсантиметровой фигуркой упакованного рождественского подарка с бантиком. Сам подарок был сделан из массивного камня с четырьмя ограненными углами, которые направляли свет в центр куба. Хрустальный бантик сверху распространял свет вокруг себя и на зеркало. Он взял фигурку большим и указательным пальцами, осторожно почистил ее кисточкой и поставил на место. Потом почистил звездочки и разложил вокруг.
