Казалось. наша жизнь потекла нормальным и счастливым течением даже еще более счастливым, если бы это было возможно, после пережитой опасности. Рождение ребенка сделало еще крепче нашу любовь, но и увеличило мое беспокойство. Почему-то сегодня после трех лет я все вспоминаю с такою ясностью, будто это было только вчера. Вчерашний сон навел на меня эти воспоминания, не отгоняя именно того, избавиться от которого стремлюсь я всего сильнее.
7-го июля.
Я уговорила Артура с утра отправиться на гребные гонки. Конечно, в этом нет ничего удивительного, — он сам, как англичанин, понимает любовь к спорту, но его тревожит мое волнение. Я могу часами просиживать на морском берегу во время купанья. Будь я старше, многим я показалась бы женщиной, лишенной стыда и обуреваемой распутным воображением. Я сержусь, когда мужские фуфайки не оставляют рук обнаженными. Я везде ищу темного полумесяца. Может быть, это мания, но мне кажется, что когда я найду того человека, я успокоюсь, я все и навсегда позабуду. Я нарочно завела очень сильные бинокли, сославшись на увеличившуюся будто бы близорукость. И я не всегда умею скрыть от Артура мое волнение, которое с каждой неудачной попыткой не уменьшается, а даже словно увеличивается. Ни веселые берега Темзы, разбиваемой легким ветром, ни нарядная публика, ни пестрые флаги участвующих в гонках, — не достигали моего зрения. Только ряд рук, блестящих от испарины, смуглых, белых, розоватых, гладких и покрытых волосами, напряженных и спокойных — вот все, что передавал мне мой бинокль и что я запомнила, будто мозг мой обратился в фотографическую пластинку. Я даже не видела лиц гребцов, боясь поднять глаза выше верхней части руки. При виде полумесяца я бы пристально взглянула, я бы запомнила того, на кого я должна направить всю свою тревогу и ненавистную тягость. А так мне казалось, что все эти руки меня обнимали там, на корабле.
«Едем домой, Артур», сказала я тоскливо.
— Все равно. Я устала.
«Ты стала нервна… может быть, ты что-нибудь чувствуешь».
Бедный Артур, кажется, думает, что я готовлюсь снова стать матерью. Если бы он знал нестоящую причину моего беспокойства. Я позабыла сказать, что мы никогда не говорим с Артуром о гибели «Королевы Мод», будто условившись не будить трагических воспоминаний. Когда однажды, года два тому назад, я начала было говорить об этом, на глазах у Артура показались слезы и он промолвил: «маленькая Кэт, я знаю, что ты мне спасла жизнь, но довольно об этом». Боясь сама расспросов, я не стало допытываться объяснений мужниных слов.
9-го июля.
Артур только что вернулся из города, когда я с малюткой гуляла в саду. По обыкновению мы осматривали кусты роз, наблюдая новые распустившееся цветы. Девочка была в белом платье с голыми колонками и всплескивала руками, когда замечала только что раскрытый бутон. Лениво по небу ползло облако, похожее на большой лохматый полумесяц. Вдруг крошка не запрыгала, не закричала, а, остановившись, тихо позвала меня:
«Мама Кэт».
— Что, милая, — спросила я, отрываясь от облака.
Протягивая вперед тоненький пальчик, девочка указала мне на огромную черную розу.
— Нужно сказать папе, он все время ждал этого цветка!
— Да, крошка, идем к папе, — сказала я, беспокойно озираясь на небо.
Девочка, семеня ножками, болтала:
«Мы ему расскажем, да? и прямо проведем в сад, пусть сам увидит».
— Да, да, мы так и сделаем.
Артур, очевидно. только что обтирался и собирался менять рубашку. Увидев его в зеркале, я остановилась, потом вдруг бросилась и прильнула к его руке, где темнел коричневый полумесяц.
«Кэт, Кэт, что с тобою», — шептал он, показывая глазами на крошку.
— Если б ты знал, как я сегодня счастлива, Артур.
«У папы на руке тоже черная роза, только она еще не распустилась. Правда, мама Кэт».
— Правда, моя девочка, правда. И еще правда, что твоя мама Кэт — очень глупая. Глупее тебя пожалуй.
Я не объяснила Артуру своего порыва, но действительно: как глупо, что я не видела никогда своего мужа при свете раздетым. Я бы избавилась от многих мучений и тревог, я бы знала, что я ему не изменила, ни разу, ни разу. Конечно, и в тот час, когда я была готова погибнуть, я бессознательно узнала объятья, такие родные, моего Артура. Странно только, что потом, в объятьях мужа я не узнавала тех чьих-то рук с темным полумесяцем на бледной коже…
Федор Сологуб
«Под сводами Утрехтского собора…»
Под сводами Утрехтского собораТемно и гулко.Под сводами Утрехтского собораПоёт орган.С Маргрет из Башенного переулкаВенчается сапожник Яков ДанПод пение торжественного хора.
Под сводами Утрехтского собораВ слезах невеста.Под пение торжественного хораУгрюм жених.«Вы все из одинакового теста», —Он думает, нахмурен, зол и тихПод сводами Утрехтского собора.
Под пение торжественного хораВенчай их, Боже!Под сводами Утрехтского собораЧуть брезжит свет.В коморке плётка есть из новой кожи,И знает это бледная МаргретПод сводами Утрехтского собора.
Михаил Кузмин
Летние стихи
«Тени косыми углами…»
Тени косыми угламиПобежали на острова,Пахнет плохими духамиСкошенная трава.
Жар был с утра неистов,День, отдуваясь, лег.Компания лицеистов,Две дамы и котелок.
Мелкая оспа пота —В шею нельзя целовать.Кому же кого охотаВ жаркую звать кровать?
Тенор, толст и печален,Вздыхает: «Я ждать устал!»Над крышей дырявых купаленПростенький месяц встал.
«Расцвели на зонтиках розы…»
Расцвели на зонтиках розы,А пахнут они «folle arome»…В такой день стихов от прозыМы, право, не разберем.
Синий, как хвост павлина,Шелковый медлит жакет,И с мостика вся долина —Королевски-сельский паркет.
Удивленно обижены пчелы,Щегленок и чиж пристыжен,И вторят рулады фонолыФлиртовому поветрию жен.
На теннисе лишь рубашкиМелко белеют вскачь,Будто лилии и ромашкиНевидный бросают мяч.
Давид Бурлюк. Рисунок
Василий Каменский
Поэмия о Хатсу
Лидии Николаевне Цеге
Поль желтым куполом цирка лязгнул медный рев. Б-а-м-м-м-м-ъ. Три глаза уперлись в круг и заструилось ожидание струй. Колыхнулся занавес — дрогнуло сердце.
Еще лязг меди: Б-а-м-м-м-м-ъ. Вырвалась на диком ветровом коне без седла индианка наездница с глазами тигрицы, выкидывающими из кустов тропиков, и пальмами дышет осолнцепаленная грудь. Думаю — где-то над шатрами из листьев бананов гнездятся по ночам низко звезды. Будто всегда весна, и весниянные сны, и кораллоостровые песни — грустные. Ярче — громче — круче смысл. Что она — путь? — Хх-эй — эй-тхэ—. Скачет. — может быть вспомнила, как преследовали враги, догоняя стрелами. — О-тхэ — эй-тхэ. Не улыбнулась, пока не задели глаза. Разве мог не прийти на пристань судьбы, или мог, усталый не присесть на берег океана золотоносных желаний? визг — лязг — прожекторят. Унеслась. Миновало.
Тебе сегодня — твоим цветам и твоим наклонам к благоуханно земли. Индианка надела мне на руку коралловую нить и сказала слово своего острова: ан-нэо-хатсу-мау. На первую зелень риса походят прикосновения ее пальцев. Теперь на острове Хатсу станция радиотелеграфа. Мой брат Петро, моряк — в его глазах отразилось каждое утро далеких плаваний и тысячи узлов. В июне я пролетали над головой его корабля и с аэроплана кинул ему в океан бутылку рома с Ямайки на спасательном поясе.
Задумался. Щолч хлыста. Представление. Мимо — шелест слоновьей кожи. Вякает зебра. После — рано утром поехали на аэродром. Ветер семь метров в секунду. Возсолнилось. Тогда легко взлетели на ньюпоре, чутко рулируя на город. Крыловая музыка мотора веселила самопуть, делая нас ясно-ветровым движением в безбрежье из бирюзы. Мы были только детьми на материнских коленях пространства. Теплом тропиков улыбнулась Хатсу. — Дикое растение надежд Робинзона. На окне вспоминаний о детстве и разве не пахнет оно пильной мукой? — Аэрорадужно. Город внизу — кубики — линии — баклашки — игрушки — зеленодаль.
