— И себя тоже?
— Нет, он полагал, что уцелеет одна Москва. Это единственный город с системой ПВО, способной отбить ядерную атаку. Остальные погибают — Москва живет. На самом деле, конечно, гибнет и Москва — в евразийской хиросиме выживших не бывает. Да там не только Россию гибнет, там всем конец, кроме полярников в Антарктиде… Но этот человек считал, что он и его семья уцелеют. Он пытался доказать, что уцелеет и президент.
— Но зачем?
— Он считал, что по-другому человечество не расстанется с коммунизмом. И ради того, чтобы это выжечь, допустимо пожертвовать одной сверх-державой. Но это — идеальная сторона… Я же говорю: он чуял, что после переворота его место на фонаре. А в том, что переворот совершен, ребята не сомневались. Это страшный вариант, но для них, как ни странно, это был вариант спасения. Они спасали жизнь и одновременно становились героями — в своих глазах, разумеется.
— Они, по-моему, неправы, — сказал Гера.
— По-моему, тоже, — сказал Игорь. — Вот мы их и урезонили. Это, конечно, не наша функция, но пришлось. Ведь если бы третья мировая случилась, наша функция могла бы такого не пережить.
— А как урезонили-то?
— Это, — сказал Игорь, — станет известно нашим потомкам. Главное — человечество до сих пор живет. Но недолго ему осталось.
— Это почему?
— Мы уже не можем контролировать все. Вот, допустим, в 1949 году была ситуация. США, пользуясь перевесом в силах, хотело ухреначить СССР, сбросив бомбы на крупнейшие города. У них уже был потенциал, чтобы устроить Армагеддон. Та же самая евразийская хиросима — и конец всему… Тогда наши коллеги им помешали. Пришлось выйти на их президента, но ничего, вышли как полагается. А потом возник паритет, у СССР тоже появился потенциал, и никто не начал бы первым… «Холодная война» — это годы стабильности на планете. Страшные времена начинаются лишь сейчас, бомба расползается по миру! Наши трутни посчитали, что до 2100 года человечество погибнет в ядерном смерче с вероятностью девяносто один процент. Тут мы ничего не поделаем — если красная кнопка будет в бункере каждого дурака, бессильны КЧН, ФСБ и ЦРУ вместе взятые. Бессильны даже те силы, что на заре цивилизации создали КЧН.
— На заре цивилизации?
— Тогда мы, естественно, назывались чуть по-другому. Мы использовали уже готовые структуры, внедряясь и ставя их на свои задачи. Союз Тигра, тамплиеры, пара лож… Сейчас мы работаем через братства и государственные разведки. Мы знаем, что наша работа обречена. Но в том, Гера, и состоит достоинство человека — делать работу, которая при любом раскладе обречена. В Древней Греции говорили: герой — это человек, который умирает, если не может достойно жить. Противоположность герою — раб. Эта скотина живет при любых условиях. Красиво отработать обреченное дело — то же самое, что погибнуть, если не можешь достойно жить. Джордж Сорос сказал: «Некоторые сражения надо вести, даже если они заранее проиграны». Он, правда, имел ввиду свою экономику. Но как точно! За это я прощаю Джорджу его проект…
— Но надо же спасать мир!
— Мир, — сказал Игорь, подцепляя грибочек, — спасет, мать его, красота. А мы работаем свое дело.
— Зачем ты мне это рассказал? — спросил Гера, поднимая рюмку.
— Это политзанятие, лейтенант. Ты же должен чуток догадываться, за что ты помрешь?
— Помирать обязательно? — спросил Гера, опуская рюмку.
— Вовсе нет, — сказал Игорь. — Можешь жить хоть сто с лишним лет. Но если умрешь, то неплохо бы знать, что ты умер не абы как. Умер, мать мою, на рабочем месте! Умер, как сказали бы в Древней Греции, настоящим героем… Ты, Гер, уже в ореоле славы, только пока ничего не видишь. Вот такая она, брат, метаполитика.
— А местных дураков стрелять — тоже метаполитика?
— Это, — отмахнулся Игорь, — наша рутина. На каждой службе существует свои формальности. И время отнимают, и силы, и сами по себе полная ерунда… Но что поделаешь, служба — она не дружба.
Гера засыпал просветленный, а рядом на трехногом стуле дремал пистолет. Он успел полюбить свое оружие. Еще немного, и спел бы ПээМу железную колыбельную…
По драконьему этапу
Он проснулся от шума, с которым рухнул на пол инвалидный стул. Стояло раннее утро. Пистолет лежал у двери, все остальное покоилось на своих местах. И еще — было страшно. Гера не знал причины, но страх цепко держал его за горло и не хотел отпускать. Страх влюбился в Геру с первого взгляда — такое случается.
Сначала он почувствовал, что Игоря в доме нет, и лишь потом убедился в этом. Игоря не было в его комнате, не было внизу, не было наверху, не было даже на чердаке.
Гера, положив в карман убойного друга, обошел все комнаты, но увидел только Настасью.
— Где Игорь?
— А он, миленький, где-то тут.
— Его нет в доме.
— Утекал, что ли? Да ты врешь, — сказала Настасья. — Дверь-то, едрить ее, с вечера заперта. Как же он утекал, если все изнутри задвинуто?
Вдвоем они осмотрели верхние комнаты, спустились в избушкино подземелье. Сейф приткнулся на прежнем месте. Большая дорожная сумка Игоря стояла на подоконнике. Однако плаща не было, очков — тоже. Не было, конечно, и револьвера.
— Да он, едрить его, чертово хлебало замутил! — сказала Настасья.
— Извините, что сделал?
— А это, миленький, такое хлебало, опосля которого сквозь двери проходишь.
— А как его замутить?
— Ты меня о таком не спрашивай, — сказала Настасья. — Будешь спрашивать, в лесу пропадешь. Уволочат тебя, дурака, масоны, обглодают до последней кости, и спасибушки не дождешься.
— Извините, а у вас масоны — это что, местный фольклор?
— Чего?
— Масоны, спрашиваю, это байка такая?
— Масоны, — сказала Настасья, — это как бы люди такие. Но ты, чему о них болтают, не верь. От них ведь, едрить, никакого спасу нет.
— Ты мне, старая сука, понтоваться-то брось! — вспомнил Гера волшебное заклинание. — Знаешь, срань, кто с тобой общается?
Гера покраснел: он решительно не знал, что в таких случаях нужно говорить дальше.
— Знаю, миленький, знаю, — сказала Настасья. — Ты его первейший помощник.
— Ты, срань, сейчас не понтуйся, — сказал Гера. — Расскажи, как есть, про масонов.
— Эх, без души у тебя получается, — вздохнула Настасья. — У майора-то от самого сердца шло. А у тебя? Смех один.
— А в морду? — нежданно для себя рявкнул Гера, вынув железного другана.
Он с улыбкой почесал кончиком ствола у Настасьи за ухом.
— Вот сейчас по-людски, — крякнула хозяйка. — А про масонов: ну чего тебе про масонов? Сами их напридумывали, а у нас спрашиваете.
— А Игорь? — спрашивал Гера. — Как мыслишь, хозяйка, Игорь вернется?
— Если он чертовым хлебалом опоился, то сейчас по драконьему этапу пошел.
— Это еще где?
— Все тебе покажи, все тебе расскажи… Прям как дите малое, спасу нет.
— А в морду? — напомнил Гера.
— Не знаю я, — сказала Настасья. — И ты хорош: кто же простую бабу о таком спрашивает? Драконий этап, едрить его, дело доброе. Ты, миленький, покумекай… А то артачишься, как ядрена вошь: чертово хлебало, чертово хлебало. У нас за такое сразу не бьют… Ты лучше посиди, покумекай, глядишь, и пройдет, зараза.
Гера глухо матернулся и велел подавать на стол.
К полудню Игорь не появился. Выходить на местные улицы было страшно, да и незачем выходить: вчерашнего хватало на пару нормальных жизней.
Не по-женски грохая сапогами, вбежала Настасья:
— Спаси, миленький! За окном, едрить его, мужики стоят, костер жгут.
— Ну и что? — спросил Гера.
— Так ведь нас, бедолажных, жечь собираются!
— А за что?
— Мордою, говорят, мы с тобой не вышли… А еще якобы ты к ним спиду занес. Матвей животом мается и говорит, дурак, что это мериканская спида на него поднасела, а занесли ее, едрить, вы с майором. Брешут, что по заданию вы сюда притащились. А еще, — понизив голос, прошептала Настасья, — говорят, вы товарища Сталина со свету сжили.
— Кого, едрить их? — рявкнул Гера.
— Есифа, говорю, со свету спровадили… Только это не Есиф. Что я, Есифа Виссарионыча не видала? И вовсе он, миленький, не на четырех лапах, так что брешут эти паскуды…
Гера на удивление спокойно положил в карман пистолет.
Товарищ Гера
Вася Прелый говорил сбивчиво и невнятно:
— По партийному, значит, делу… Гляжу — лежит товарищ Свинья. Я ему: товарищ Свинья, товарищ Свинья. А он, значит, ничего, только хвостик, значит, кровавый…
Не в силах держать себя, Вася Прелый хлюпнул слезами.
— Дальше, — сурово сказал Матвей.
— Товарищ Свинья, говорю, что ж вы так… Гляжу — террор, прости меня Господи. И лежит товарищ Свинья, лицом прямо в грязь, и не шевелится — прости Господи, дохлый, как помидор… Я и так, и эдак — а не шевелится. Ну, блядь, думаю, не умом единым. Сидят, блядь, в Лондоне чистоплюи. Вот и думаю, что блядь бы их всех…
