— Почему? — спрашиваю я, отводя глаза к стене. — Что я ему сделала?
Хантер замолкает, проводя пальцем по верхней губе.
— Пока тебе не о чем беспокоиться.
— Я уверена, что смогу узнать всю подноготную, если спрошу Татум, — бормочу, не отрываясь от своей колы.
— Татум? — он заливается смехом. — Татум живет ради драмы и дерьма. Ничто из того, что она говорит, не имеет значения. — Его глаза на мгновение прищуриваются.
— А твои слова имеют? — Я поднимаю голову. — Мне не нужна няня, — с горечью бормочу я, направляясь к лестнице — только для того, чтобы стена мышц снова врезалась мне в лицо.
— Господи! — ругаюсь, раздражаясь из-за того, что мой дом захватили таинственные парни, которые не могут дать мне никаких ответов.
Взгляд скользит по широкой груди и останавливается на темных глазах Брэнтли. У него немного щетины на подбородке — немного, но достаточно, чтобы слегка поцарапать тебя, — и его глаза темные, как бездонная яма, ведущая к вратам ада. И когда он открывает рот, я обнаруживаю, что слова имеют нечто схожее с темнотой его глаз.
— Тебе бы не мешало держаться от меня подальше.
Имея достаточно всего этого дерьма, я скрещиваю руки перед собой. Потому что я опасна.
— Какого хрена я тебе сделала?
Я чувствую молчаливое присутствие Хантера позади меня.
Глаза Брэнтли впиваются в мои, прожигая, как горячий нож сквозь холодное масло.
— Как насчет простого существования? Все было хорошо, пока ты не вернулась, — бормочет он, прежде чем оттолкнуть меня с дороги и направиться к двери.
Он останавливается, положив руку на ручку, и бросает на меня быстрый взгляд через плечо. Его темные джинсы свисают с узких бедер, а белая футболка, в которую он одет, легко облегает его. Он что-то бормочет, прежде чем выскочить за дверь.
— Вернулась? — спрашиваю Хантера. — Я никогда в жизни здесь не была.
Он наблюдает за мной, отталкиваясь от стены.
— Он не имел в виду «вернулась». Он просто имел в виду, когда ты здесь. — Хантер идет к входной двери, отпуская меня. — Я ухожу. Мои обязанности больше не нужны.
Я остаюсь там, рассеянно глядя на дверь в течение нескольких вдохов.
— Что за чертовщина? — Совершенно сбитая с толку всем, что изменилось в моем мире за такой короткий промежуток времени, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в свою комнату, достаю альбом для рисования и сажусь за стол. Взяв пульт со стола, нажимаю кнопку «play» на звуковой панели. Взяв карандаш, прижимаю его к углу чистой белой страницы и начинаю рисовать.
Стук в мою дверь каким-то образом прорывается сквозь наваждение от рисования вкупе с музыкальной дымкой.
Тук-тук-тук.
— Мэди!
Отодвинув стул, я смотрю на будильник, который стоит на прикроватной тумбочке.
— Черт.
Сейчас половина шестого вечера, я делаю наброски уже три часа подряд, даже не прерываясь для свежего воздуха. До смерти мамы я рисовала так, по крайней мере, три раза в неделю, если не чаще, но с тех пор, как она умерла, мне все труднее полностью освободиться от окружающего и погрузиться с карандашом и чистыми листами в мир рисования. Музыка всегда была для меня отдушиной, но рисование было чем-то личным, чем мы с мамой занимались вместе.
Потянув на себя дверь, я впускаю Татум.
— Прости, — бормочу я. — Я немного увлеклась своим рисунком.
Татум проходит мимо меня, сжимая в одной руке книгу в мягкой обложке, а в другой — розовую спортивную сумку.
— Я вижу. — Она машет руками вокруг моей головы, имея в виду мой своенравный пучок, который беспорядочно закручен и сидит криво сбоку на голове.
— Эй! — Ругаю ее, хихикая, указывая на кровать. — Это еще ничего. Ты должна увидеть меня утром. — Это правда, потому, что мои волосы по утрам ужасны. Они не только толстые и длинные, но и имеют естественную упругую волну, доставшуюся от испанских корней моей мамы.
— Расслабься. — Я подозрительно смотрю на нее. — Где твоя пижама?
Она смотрит на меня с улыбкой, вытаскивая пачку Твизлеров (прим. Twizzlers – жевательный мармелад в форме трубочек).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— В моей сумке.
Я наклоняюсь, выхватываю конфеты из пачки и иду к шкафу, достаю хлопчатобумажные пижамные шорты и легкую майку.
— Я приму душ. Пришла домой и не успела привести себя в порядок.
— О, — Татум сжимает грудь в притворном благоговении, — ты прихорашиваешься для меня?
Я усмехаюсь, направляясь в ванную комнату.
— Определенно нет.
Вымывшись в душе, быстро чищу зубы, на случай, если засну во время фильма, и открываю дверь Нейта, прежде чем проскользнуть в свою комнату. Я смотрю на гору конфет вокруг ее ног.
— Святая мате...
— Что? — невинно спрашивает она. — Ты недооценила мою любовь к сладкому?
Я смотрю на чизкейк, картофельные чипсы, M&M's, упакованные пончики, мармеладные мишки и содовую.
— Я думаю, что у меня скоро будет диабет.
Она бросает в рот пригоршню М&М's.
— Возможно.
— Я спущусь и принесу несколько ложек для этого. — Указываю пальцем на чизкейк.
Оставив ее без присмотра со сладким, спускаюсь по лестнице и бегу на кухню, моя голова качается, когда я напеваю мелодию «Простого человека» Линирда Скайнирда — она все еще застряла в моей голове из-за набросков. С двумя ложками, зажатыми в руке, вылетаю из кухни, но останавливаюсь у подножия лестницы, пятясь, пока не вижу гостиную, где все парни сидят на большом Г-образном диване.
Нейт откидывается назад, прикрывая рот рукой, но морщинки от улыбки вокруг его глаз показывают, как сильно он пытается сдержать смех.
— Что? — рявкаю я на него, игнорируя остальных парней. Боже, он меня раздражает.
Открыв рот, он качает головой.
— Ничего.
Мои глаза сужаются.
— Да, конечно. — Я смотрю налево и вижу Бишопа, сидящего там, раскинув руки на диване. Его темная футболка облегает его во всех нужных местах, а темные джинсы сидят на нем небрежно. На ногах армейские ботинки, и к тому времени, когда мой взгляд поднимается по его телу, снова падает на глаза, его черты меняются. С них стерто все, кроме невозмутимого выражения лица, которое он натягивает, как профессионал.
— Разве у вас, ребята, нет места, где вы все могли бы встретиться? Почему здесь? — Я наклоняю голову, глядя на них всех.
— Успокойся, котенок. Я работаю няней, так что нам придется приходить сюда. — Нейт делает паузу, его улыбка становится шире. — Если, конечно, ты не хочешь поехать с нами?
Я оглядываюсь на Бишопа и вижу, как его глаза, которые все еще не отрываются от меня, темнеют. Эйс переключает свое внимание на Нейта, ругая его.
— Во-первых, — говорю я спокойно, — никогда больше не называй меня «котенком». Или я пристрелю тебя. — Делаю паузу, внутренне смеясь над изменением выражения его лица. Наверное, это было не очень приятно, учитывая, что все уже думают, что я сошла с ума из-за мамы. — Во-вторых, — добавляю я, — я не ребенок. Я могу о себе позаботиться.
Конец больше похож на бормотание, когда я поворачиваюсь на ногах и поднимаюсь по лестнице. Я только что поднялась наверх, когда оглядываюсь через плечо, чувствуя на себе взгляды. Бишоп внизу, смотрит на меня снизу вверх.
Поворачиваюсь к нему лицом.
— Что?
Он почти не разговаривал со мной, за исключением того дня с Брэнтли. Татум предупредила меня о его репутации, и если это не было явным свидетельством того, насколько он замкнут и напряжен, не говоря уже о том, что неприступен — я уже говорила это? Это заслуживает того, чтобы заявить во второй раз — его личность в целом заставила бы вас хотеть бежать. Парень напоминает мне королевскую кобру. Молчаливый, смертоносный, и оставляющий вас гадать о том, что скрывается под его личиной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Пустое выражение лица остается стоическим, сильная челюсть напряжена, пока, в конце концов, я не разворачиваюсь и не захожу в свою комнату. Сердце колотится в груди, пока горло не сжимается, и не пересыхает во рту. Ударившись головой о дверь, я смотрю, как Татум спрыгивает с кровати, теперь уже в пижаме.
