— Гражданин, ваши документы!
Молча предъявляю свой ночной пропуск.
— Кто-то здесь сигналит карманным фонариком. Выворачивайте карманы, гражданин.
Впереди снова вспыхивает огонь фонаря. Свет его — довольно мощный для карманной электролампы — вполне может быть замечен с самолета.
— Не теряйте времени, ребята, — говорю я патрульным. Их двое. — Разделимся. Один — сзади, а мы вдвоем атакуем в лоб. Возьмем гада в клещи…
Сигналила врагу женщина в черном пальто и черном берете. Ее я не разглядел: не успел, потому что «атака в лоб» не удалась. В лицо нам ударил пучок света, а вслед за ним прогремел пистолетный выстрел. Мой напарник упал, но второго выстрела не последовало: подкравшийся сзади солдат успел выбить оружие из рук стрелявшей.
Пока он связывал ей за спиной руки, я подобрал брошенный фонарь и пистолет — «вальтер».
— Хочу посмотреть на нее, — сказал я, включая фонарь.
Женщина зажмурилась, но я сразу узнал ее. Холеное, без единой морщинки лицо, узкие губы, высокий лоб, наполовину прикрытый челкой. Жена Сысоева!
— Какая приятная встреча, Ирина Владимировна, — усмехнулся я. — Не вызванная ли вами бомбочка пробила здание нашей редакции? Так заплачьте: ни единой жертвы. Взрыва не состоялось.
Сысоева не реагировала — ни удивлением, ни яростью.
— Ты ее знаешь, что ли? — спросил солдат.
— В одной квартире живем.
— Отведите ее на улицу Дзержинского. Здесь близко, — послышался позади меня голос второго патрульного.
— Ты живой, старшина? — обрадовался его напарник.
— Еще повоюем, малец. А ты пока «скорую» вызовешь. Метро рядом, а там автоматы есть… Скажешь, что ранен…
Пока солдат вызывал «скорую», мы постояли малость с Ириной Владимировной. Молчали. Допрашивать ее я не имел права: допрашивать будет Югов.
Но она спросила сама:
— Меня, наверное, расстреляют?
— Вполне возможно.
— Возможно, но необязательно?
— Это зависит от вас.
— Как это понимать?
— Говорить правду.
— Но вы взяли меня, как говорится, с поличным.
— У вас есть сообщники.
— Все равно войну вы проиграли.
— Мы так не думаем…
Появился запыхавшийся патрульный. Винтовку он снял с плеча, держал в пятерне. Вероятно, она помешала ему втиснуться в автоматную будку.
— Дозвонился? — спросил я.
— Порядок. Сейчас скажу старшине, чтобы ждал…
— Если выживет, — сказала Сысоева, — у меня одним преступлением будет меньше. — И засмеялась: — Черт с вами! Хотите правду, ешьте правду.
— Это вы скажете на допросе. И не мне. — Я обернулся к солдату: — Отведем ее на Дзержинку…
Из пропускной я позвонил Югову.
— Вадим Глотов говорит. Мы с патрульным комендатуры — фамилии его я не спросил — сейчас внизу, вместе с задержанной нами сигнальщицей. Это жена Сысоева. У меня ее сигнальный фонарь и «вальтер», из которого она стреляла в другого патрульного.
— Убит? — спросил Югов.
— Ранен. Да, в полном сознании. Мы уже вызвали «скорую».
— Патрульного отпусти и передай трубку дежурному.
— Идите без пропуска, — сказал дежурный, выслушав Югова.
Не опуская пистолета, я повел ее по лестнице наверх.
9. Допрос
— Развяжи ей руки, — поморщился Югов. — Кто это придумал?
— Солдат из комендатуры.
Он завязал так крепко, что я с трудом распустил узел. Сигнальный фонарь и «вальтер» Югов положил перед собой на стол.
— Садитесь, — предложил он Сысоевой, — и ты тоже, — кивнул он мне на ряд выстроившихся у стены стульев.
Мы сели. Она — прямо перед Юговым, я — позади, в сторонке.
— Мне хотелось бы знать ваше настоящее имя и где вы научились так хорошо, как мне рассказывали, говорить по-русски.
Она помолчала минуты две, прежде чем начать.
— По паспорту я Сысоева Ирина Владимировна, но это фальшивка, изготовленная в абвере. А подлинное мое имя Хельга Мюллер. Я шарфюрер СС по званию, а русский язык знаю с детства: у меня была русская мать. Мой отец имел собственную аптеку на Тверской и одновременно был нашим резидентом у вас в Москве. Поэтому после революции он не вернулся в Германию и поступил к вам фармацевтом. Здесь он и женился, здесь я родилась и проучилась у вас до двенадцати лет, когда нас отозвали в Германию. Эмигрировать тогда было трудно, помогли агенты белополяков, с которыми отец имел кое-какие связи. В Германии я доучивалась…
— Год рождения? — спросил Югов.
— Девятьсот двенадцатый.
— Значит, вы бежали в двадцать четвертом. Расскажите об этом подробнее.
— Подробности я плохо помню: отец многое скрывал от меня и матери. Часто бывал у нас некий Кульчицкий, бывший агент Пилсудского, как мне сказали потом. Он и организовал наш побег. Помню, что выехали мы с Белорусского вокзала все вместе, сошли где-то близ станции Столбцы, это был уже район, непосредственно примыкающий к советско-польской границе. Долго шли по лесу, даже переправлялись через болото с двумя провожатыми. Нас предупреждали, что переход будет трудным, граница охраняется и путешествие сопряжено с риском. И действительно при переходе через границу одному из провожатых пришлось застрелить пограничника. Но, в общем, перешли… Примерно все, что мне запомнилось.
— Как вас перебросили в Москву?
— Как беженку. Вышла к Дорохову, а оттуда на автомашине в город. Какой-то военный добряк нашелся.
— А дальше?
— Мне дали явку на улице Чехова. На вопрос: «Кто?» — я должна была ответить: «Привет от Ганниева». Отдельная квартира в две комнаты. Фамилию хозяина не знаю. По-моему, он зубной врач из районной поликлиники, если судить по плакату в передней: открытый рот и надпись «Берегите зубы».
— Номер дома и квартиры запомнили?
— Нет. Но, если пойдете со мной, найду… Этот зубник не зубник и свел меня с Сысоевым. Вон парень, — она обернулась ко мне, — знает, о ком я…
«Похоже, правду говорит, — думал я. — Хо-очет жить… А может, и впрямь надеется на приход немцев? Надеется, надеется! И вся ее правда распрекрасная — только оттого, что подсчитала: мы не расстреляем, немцы выпустят… Хотя ведь должна понимать: поверят ли ей немцы?.. Вряд ли… Но этого она не хочет понимать, ей сейчас любая зацепка за жизнь подходит…»
— Сысоев ждал вас? — спросил Югов.
— Да. У меня был паспорт на другое имя, но Сысоев сказал, что его легенда лучше.
— Разрешите вопрос, Иван Сергеевич, — вмешался я.
— Спрашивай.
— Дом, где вы с Сысоевым жили, действительно разбомбили?
Она вновь обернулась ко мне:
— Вы знаете, да… Потому мы и попали в вашу квартиру. Не повезло…
— Кому как, — философски сказал я, но Югов прервал меня, возвращая допрос в жесткое русло:
— Ваше задание?
Хельга Мюллер отвечала быстро и точно:
— Честно говоря, эти задания не для специально подготовленного разведчика. Командование рассчитывало лишь на мою искренность, веру в победу и отличное знание русского языка. Я должна была сеять панику в дачных поездах, на вокзалах и рынках. Словом, там, где легко можно завязать беседу и найти слушателей. Выглядеть и казаться продавщицей или домохозяйкой. Важно было, чтобы мне верили. Это — во-первых, а, во-вторых, в часы воздушных тревог я должна была сигнализировать нашим бомбардировщикам. Для этого меня снабдили специальным фонарем, легким и небольшим, но с очень яркой световой вспышкой. Не думаю, однако, что я в этой роли принесла много пользы нашей разведке. Из сотен самолетов в небо над городом пробивались единицы, да и тех в большинстве случаев сбивали ваши зенитки и самолеты-истребители.
— Кроме вас в Москву были заброшены и другие сигнальщики, — сказал Югов. — Вы кого-нибудь знали из них?
— Я знала об их существовании, но ни с кем, кроме Сысоева, не была связана. Впрочем, некоторых можно найти по двум-трем явочным квартирам, адреса которых я знаю.
И она тут же продиктовала адреса.
— А почему вы раскрываетесь так откровенно? — полюбопытствовал Югов. — Что руководит вами? Страх перед неизбежным наказанием или разочарование в победе фашистской Германии?
— Жить хочу, просто жить, — впервые улыбнулась она. — Да и не утратила я веры в нашу победу. Армия фюрера лучше организована, не уступает вам по численности и до сих пор воюет с успехом. Я убеждена, что не сегодня-завтра Москва и Ленинград будут в наших руках. И танков и самолетов у нас хватит, чтобы отбросить вас за Урал.
Что ж, я был прав…
— У нас другое мнение. Но спорить не будем. Поживем — увидим, — сказал Югов и замолчал.
Интересно, думал я, на что рассчитывал Сысоев, уверивший ее, что его легенда лучше?..
Хельга Мюллер, казалось, прочла мои мысли.
— А Сысоева вы не возьмете, — сказала она, не скрывая, однако, своего безразличия к его участи.
