– Я мерзну, – недовольно проворчал Забытый, явно давая всем понять, что мерзнет от охлаждения своей спутницы. Он уже оставил всякие попытки притянуть к себе Мирьям плечом или локтем по примеру Адама – плечо его барнардской девушки скрылось под твидовым пиджаком Адама, а рука ее затерялась где-то внутри его рубашки, у пояса.
Впрочем, и эти последние немногочисленные попытки Забытый предпринимал с унылым видом, как будто уже чувствовал, к чему идет дело. Потому что здесь, на высшей точке моста, достиг высшей точки и прежде вяло развивавшийся процесс: сегодня Мирьям ускользнет от него, сегодня ее отобьет Портер. Если, конечно, можно было приписать Портеру действие, которое находилось всецело в руках самой Мирьям. Что ж, почему бы и не приписать? Мирьям как-никак всего лишь девушка.
Мирьям вонзила в ночную темень оранжевый кончик своей сигареты:
– В атаку!
– Да хрен с ним, с Мейлером, – произнес вдруг ее бывший ухажер, будто решил выместить на нем зло за то, что никогда не добьется взаимности от Мирьям. – Мне завтра вставать рано. Я возвращаюсь.
– Мы тебя проводим, – сказал Адам, чья неустрашимость, похоже, пала жертвой перешептываний с боязливой подругой.
Такое внезапное дезертирство укрепило решение Мирьям сменить кавалера – пожалуй, даже определеннее, чем она сама того желала. После шквала прощальных объятий они с Портером, оставшись вдвоем, зашагали по бруклинскому склону моста, а остальные пошли обратно в Манхэттен. Мирьям впервые оценивающе присмотрелась к своему новому поклоннику: Портер – с его забавной, будто бугристой походкой, со смущенными или грустными плечами и огромным лбом – был явно скроен наподобие Артура Миллера или Роберта Лоуэлла, хотя, судя по его старательно вымучиваемым остротам, он, возможно, подражал Морту Салу. Он вполне мог бы снискать одобрение насмешливой Розы, если бы застал ее в добродушном настроении, – из-за сходства с Авраамом Линкольном. Хотя нет, с какой еще стати Мирьям будет искать одобрения матери? И она отмела эту мысль.
– Смотри, – сказала она, опять указывая кончиком сигареты вдаль, туда, где мост спускался к Бруклин-Хайтс. – Ремзен-стрит – вон там, это одна из улиц, что вливаются в Эспланаду.
В ее воображении эти блистательные городские особняки, выстроившиеся рядами по ту сторону пролива и смотревшие на Манхэттен, были зримыми, а один из домов издалека выдавал себя звуками джаза, звяканьем бокалов, клубами конопляного дыма, обрывками остроумных разговоров. В действительности же виднелся лишь темный заслон из зеленых насаждений, тянувшийся дальше, внизу, по ту сторону устья серебристой реки, на расстоянии мили с лишним.
– А где его дом? – Теперь, когда они приблизились к цели, Портер заговорил как-то взволнованно – как будто у Мирьям в кармане лежит точный адрес, а может быть, даже и приглашение с выгравированными буквами.
– Когда попадем на ту улицу, сразу ясно станет. Думаю, мы еще за квартал все услышим.
– Да уж наверняка! Иначе бы и идти не стоило, – с бравадой выпалил Портер – к нему вернулась прежняя самоуверенность.
Но эта самая бравада завела их всего на пару шагов вперед по склону моста. Самоуверенность Портера приобрела какой-то другой смысл, после того как от них откололись спутники. Только когда от них наконец-то избавляешься, от этой маленькой прилипчивой толпы, скрывающей в себе парочки, когда сбрасываешь опеку этих коконов, которые образуются вокруг тебя всюду, возникая самовольно и стихийно, – тогда только и вспоминаешь об истинной цели. Портер поцеловал Мирьям. Она поцеловала его в ответ не менее страстно, хотя и прикидывала, как бы отложить или вовсе отменить поцелуи, или куда пойти, или к чему вообще все это приведет. Все мыслимые возможности личной жизни раскрывались перед ней прямо сейчас, без отсрочки до какого-то невообразимого будущего: прежний штиль смела внезапно налетевшая буря. Мирьям так и не смогла уловить какого-то сладостного переходного состояния. Холодные пальцы Портера уже пробрались через щели между пуговицами на ее старомодном платье в районе копчика, запуская вереницу каких-то электрических сигналов по ее ягодицам, откуда эти сигналы сбегали вниз по ногам и пытались заземлиться, уйдя в доски пешеходной дорожки. Портер был высокий. Мирьям приподнялась на цыпочки – это была полумера, некий компромисс между побуждением грохнуться без чувств на колени и желанием взмыть в небеса.
Мирьям, родившаяся в атмосфере разочарования и ожесточенной умеренности, выросшая в душном климате необоснованных надежд, в хмуром отчуждении пригородов, впитавшая цинизм предыдущего поколения по отношению к уже померкшим грезам о блистательном будущем, – Мирьям была настоящей большевичкой в области пяти чувств. Все ее тело требовало революции, требовало блистательных городов, где будет разыгрываться эта революция, вся ее душа рвалась увидеть, как поднимутся и рухнут высокие башни. Все те страсти, которые Роза, пожалуй, желала бы приглушить, ее дочь восприняла, похоже, с удвоенной силой. Сколько бы Роза ни старалась подавить веру в утопии, сколько бы ни призывала “глядеть правде в глаза”, – она тем самым лишь подкрепляла догадки Мирьям, с малых лет подозревавшей, что настоящая жизнь протекает где-то в другом месте. Господи, да стоило взглянуть хотя бы на Эмпайр-стейт-билдинг, вырисовывавшийся у начала Гринпойнт-авеню! Или взять хотя бы тех девушек, которые поступали в Городской колледж, но продолжали жить дома, в Саннисайд-Гарденз, или, во всяком случае, изредка наведывались к себе домой. Мирьям, наверное, уже лет десять наблюдала за их особенными ужимками и повадками. За их новыми кошачьими темными очками, за сигаретами, которые они украдкой курили, за болтовней на коммунальных двориках, которую они сразу же прекращали, как только появлялась девяти-, или десяти-, или двенадцатилетняя Мирьям, она угадывала какую-то особую осведомленность. Мирьям понимала, что эти девушки рассказывают ей о ее собственном будущем, и недоумевала: зачем они пытаются это утаить? Утаить ничего невозможно. И вот сейчас, оторвав губы от губ Портера, чтобы отдышаться и сделать перерыв, прижавшись щекой к его руке, она тоже видела Эмпайр-стейт-билдинг, торчавший из-за плеча Портера. Этот дурацкий зазывный фаллический символ, бесстыдно названный в честь преступных государственных амбиций и в то же время олицетворявший, как ни странно, гордость, внушенную Мирьям Розой, – гордость считать себя американкой и уроженкой Нью-Йорка, – этот глупый и поразительный памятник вечно торчал там, пронзая воздух, взывая к ней, заранее давя ее своей мощью и как бы говоря: “Ты – просто букашка, Мирьям Циммер!”
Но только сейчас, стоя на мосту, чувствуя, как уже щиплет на сильном ветру верхнюю губу, исколотую щетиной Портера, Мирьям ощутила всю свободу, отмеренную букашке и ничуть не уступавшую по силе и мощи самому Эмпайр-стейт-билдингу. Неужели кто-нибудь знает столько, сколько знает Мирьям в свои семнадцать лет? Вряд ли. А сегодня она узнает еще кое-что. Она позволит Портеру стать ее первым любовником – потому что он одновременно и непохожий на остальных, и похожий: как раз подходит на эту роль. Эта ночь, начавшаяся на мосту (как Мирьям уже мысленно обозначила ее), могла бы обрести неожиданную концовку, но ей не хотелось чувствовать, что она кому-то обязана такой концовкой. Заодно она бы перечеркнула свой должок перед Забытым, раз уж отказалась от него в пользу такой перемены в собственной жизни, которая явно перевесит различие между одним мужчиной и другим. Конечно, отверженному ухажеру никогда не доведется узнать, в какую воображаемую приходо-расходную книгу занесла Мирьям свое чувство вины перед ним.
– Пойдем куда-нибудь, – сказала она.
И вот, с этих ее слов, на которые Портер ответил благодарным согласием, началась та безумная ночь, которая на самом деле начиналась уже много раз. Для начала они отправились обратно в Манхэттен, но не из-за нового приступа районофобии, нет (и конечная цель их маршрута станет тому подтверждением), а по причине полной утраты интереса и к Мейлеру, и к темным крышам, и к холодному небу – ко всему, кроме собственных телесных ощущений. Если бы они могли сбросить с себя одежду и оставить ее на мосту, то наверняка бы так и поступили. Скоростной поезд метро довез их от “Ситихолла” до “Юнион-сквера”, и там, в баре “Сидар”, в кабинке с высокой стенкой, они целовались взасос и ласкали друг друга до тех пор, пока их не попросили уйти. Они повторили представление в кофейне “Лаймлайт”, куда Мирьям затащила Портера после того, как он оцепенело и неуверенно спросил, где бы им попробовать продолжить это занятие. Пожалуй, в большем уединении они бы оказались где-нибудь в уголке на вечеринке у Мейлера (теперь Мирьям уже отчетливо представляла себе эту вечеринку как оргию с массовой дефлорацией знойных беннингтонских девиц на грудах пальто). Большее уединение ждало их даже на Вашингтон-сквере, где уселись на лавочку и устроили новый бурный сеанс поцелуев. Но теперь Мирьям замерзала всякий раз, как они останавливались, и Портер запускал руки к ней под одежду и пытался еще что-нибудь расстегнуть. Она уже чувствовала, как ветер холодит ей промежность, уже увлажнившуюся от не знающей удержу страстности.
