«Отдай, сыночек», — сказал я с мольбою в голосе. Репа замялась, затем начала перечислять все вышеперечисленные достоинства и заслуги оного, и я уж было потерял надежду…
«Забирай», — сказала она, разлыбившись. Е, комон, эврибади! С непривычки я путался в лямках. Надел, смотрюсь в зеркало — не идёт. «Не идёт, — говорит Репа, морщась, осматривая-поворачивая меня, — да и зачем он тебе: ты уж в годах, дятел! — хотя непонятно: одет-то ты вроде как сраный тинэйджер…» «Всё, полный сраный рэпер», — поддакнул Саша, намекая на мои широкие чёрные штаны и гломурную чёрную майку, сам одетый в китайскую майку «BOSS», спортивные штаны и совковые кроссовки «Adidas».
Вика, жинка, как зовёт её Репа, приветствовала нас из окна роддома. Хоть она пока не рожает, а на обследовании, примечателен сам факт, что розоватая Репинка не только сама розовеет (она-то говорит, что это румянец больной) и колосится, но и разрастается в мир репоотростками своими… По всему дому — мы заметили с Сашей — валяются книжонки по материнству и раннему детскому воспитанию… Интересно, нет ли у нашего просвещённого социума, где каждый умеет читать и у каждого высшее образование (даже у Репы!), популярных изданий с названиями вроде «Как умереть» или «Старость. Болезнь. Смерть: методические рекомендации»?..
В парке было оживлённо — не такое столпотворение, как на так называемый День города, когда весь центр будто бы превращается в центр Москвы, но всё же. Мы взяли пива и продирались к сцене, на которой выступала заслуженная местная группа «ТТ» («Температура тела», не подумайте чего!), после которой вышла сверхновая команда (состоящая сплошь из учеников лингво-математического лицея, то есть возлюбленной Сашей школы № 29) под названием «Факт!» — причём безо всякого постмодернизма — как известно, недавно даже воронежский «Факел» вынужден был сменить своё звучное название. Ребята явно мнили себя жёсткими звёздами большой тамбовской сцены, вели себя суперраскрепощённо, а играть не умели вообще, не говоря уже о текстах — это притом, что, как вы наверное знаете, последние два названных компонента (в отличии от первых двух) в рок-музыке не главное… Главное — не быть говном и не гнать его.
Мы стояли и охуевали, насколько выродилась наша родная музыкальная самодеятельность: два года назад на этой же сцене выступал «Беллбой» — ещё в своём первоначальном тотально мужском составе — хардкоровские прыжки в корно-адидасовских костюмах, чудовищно-брутальные рефрены «Спорт!» или «Бей лбом!», социальные тексты типа: «Нации нужен Эрнесто Че Гевара / Нации нужен Августо Пиночет / Нации нужен Иосиф Сталин / Нации нужен Доде Альфаед!» или — в адрес девушки-медсестры, которая непочтительно отнеслась к человеку с дефектами речи — «Сука! Мразь! Жестоко! Несправедливо!» — всё с повтором вторым вокалом… Причём всё это происходило в день ВДВ, и вся эта пьяная кодла, окружившая сцену, не посмела даже устроить погром — по краям сцены сидело человек десять из других групп — все как на подбор лысые-бородатые и вообще нехилые ребята, в спортивных штанах и камуфляжных майках, со взглядом «Щас убью!». У десантуры наверно случился культурный шок от такого чудесного преображения обычной рокерской шаражки — волосатые хлюпики в косухах и всяких побрякушках, завывающие о гробах, упырях и их черепах, попытавшиеся устроить свой «угар» (будет вам и «шабаш», и «шабаш», и «сейшен» с «джемом»!) в парке, и тем более в сей священный день, сразу же (сразу же — я подчёркиваю!) отгребли бы ультранерукотворных, а потом кто-нибудь из них ещё раз десять спел бы под акустику «Мой «Фантом» как пуля быстрый…» и прочая. Однако без «Фантома», помнится, всё же не обошлось и у «Бейлбома» — исполненного, правда, всего пару раз, не больше…
Мы немного тяготились этой музыкой. Санич, услышав, что они из 29-й, обезумел — кидался то на Репу, то на меня, тряс за грудки, брутально-истерично вопя: «Кто посмел допустить этих фуфломётов в каморку, где репетировал я?!!» Немного успокоившись терзанием нас (а особенно О. Седыха — «Скажи, Саша, кто?! Покажи мне его! Дай его сюда!»), он направился к тыльной стороне сцены ожидать, когда с неё спустится их вокалист — в блестящей маечке в обтяжечку, коротких разрезанных джинсах и зелёных мартинсах — чтобы вот этим ртом отгрызть ему голову.
Меня же, признаюсь, занимало другое. Я выискивал глазами Инну, беспокоясь, что её вообще не будет, и что я ей скажу, если будет, и как оторваться от своих бахвало-алкоголических спутников — или лучше их всех как-нибудь совместить — но как? Санич сказал, что видел её на Пасху на Кольце и она спросила: «А где О. Шепелёв? Почему он не гуляет?» — так и спросила! — у него! — обо мне!
— Вон они, сынок! Вона мохнужечка твая! — заорали Репа с Саничем, указывая куда-то в даль толпы. — Давай, зови их сюда! Уть-уть-уть!!
— Проститутки?! — разыгрывали они профанский миниспектакль.
— Нет!!
Ну, начинается, подумал я с раздражением.
Я всматривался в толпу, но знакомых девочек не видел. Тянуло устремиться туда, но это уж совсем смехотворно, к тому же потеряю всё здесь. Хоть что-то — это уже кое-что — резко захотелось выпить, и мы обратились к спонсору.
Репинка с Седышарой пошли за вином, а мы вроде как всё ещё ожидали вокалиста, только жалко почти трезвые. Конечно, наш настрой обильно подкреплялся происходящим на сцене, но вот так, в трезвом уме и памяти, броситься на хоть и зассатенького, но всё же человека и попытаться отгрызть ему голову — на это не способен даже индивидуум, называющий себя Блю Ундино, стремящийся стать самогоном и добровольно одетый в майку «BOSS» (ну и слава богу!), а я и подавно. Тем более публично — а что если не получится, и ещё нам выдадут тачечку кой-чего? Саша предложил чуть отойти и купить хотя бы по бутилочке пивца — если уж сразу не есть голову, то хотя бы будет чем швырнуть — вокруг все почему-то пили по-плебейски-удодски «пиво в кеглях».
Чуть отойдя, мы наткнулись на Зельцер, стоящую тут же под берёзой — словно на картинке, которые выжигают или чеканят на зоне. Она была всё та же: на ней была, кажется, коттонка, на которую были выпущены вьющиеся волосы, она опять была брутально накрашена. (Хотя я наверно обратил на неё столько же внимания, сколько Гумберт Гумберт уделил бы старушке Шапокляк, присевшей на корточки в песочнице и играющей со щеночком). Саша, как вы заметили, всегда был очень непосредственен в своих эмоциях и высказываниях: «Ты что, тоже подкрадываешься пиздить вокалиста?» Она сказала, что с удовольствием бы ду ит, да ещё и с Васей Ручкиным, коего она ожидает уже час.
Она пошла с нами к ближайшему ларьку; они с Сашей обсуждали старинные новости типа: «Чё там Вася?», «Как там вообще?», или более конкретные вещи: «А я видел тебя в апреле — ты в институте такая стояла курила» — «Я не курила!» — «Стоит такая курит, отвернулась в угол — думает, никто не видит!» — «А ты-то — даже не здоровается — нос свой задерёт и мимо!» Короче, ясненько — год не виделись и не хотели видеться, а вот пришлось. Я молчал и ухмылялся, когда на меня бросали взгляды: мол, рассуди, сынок…
Когда Санич ожидал, сунув голову в окошко, пока по его требованию нам подберут три разных напитка, мы с Зельцером оказались, так сказать, наедине. Это было недолго — минуты полторы-две, но молчание было неудобным — мы истерично копались в своих внутренних файлах, ища что-нибудь приличествующее моменту, но обстоятельства нашей последней встречи — то есть, извините, знакомства! — были сосем эфемерны и, кажется, не очень приличны. Однако мы смотрели друг другу прямо в глаза, не отводя взгляда и чуть улыбаясь — это была солидарность всё-понимающих-всё-допускающих-взрослых (напрашивается слово «адюльтер» — кстати, второе гениальное произведение «мистера N» («Лолита», конечно) явилось тогда, когда вышеназванное явление перестало интересовать искушённую читающую публику — what’s next?).
Она постоянно повторяла: «Вообще, киднеппинг какой-то!», этим же отвечая практически на все Сашины вопросы, он же сильно злоупотреблял словом «коматоз». Меня это весьма забавляло, ведь мы с ОФ давно ввели в наше общение практику «теребления» слов: пойманное на лету, понравившееся словечко или выражение начинали использовать непростительно часто в применении ко всему, что происходило с нами в жизни, из-за чего оно проходило самые диковинные искажения и обретало самые нелепые значения — как правило, одно из них впоследствии закреплялось за ним — так складывался знаменитый «диалект «ОЗ». И вот, как показывает практика, зачатки подобного творчества наличествуют чуть ли не у каждого, даже у Зельцера.
Вернулись на исходную позицию с пивом. Я вдруг увидел, что у сцены с вместе с Репою и О. Седыхом стоят мои нимфодевочки! Не попрощавшись с Зельцером, я поскакал туда. Привет-привет. Было видно, что мое появление не произвело особого эффекта — чтобы бросались на шею или просто как у них заведено чмокнули в щёчку, я ещё не заслуживал. Я мялся-мялся да и пригласил девушек выпивать портвейн с нами. Две вполне маленькие и не до сухого тоненькие школьницы пожали плечами — всё решать Инне — ведь это она знает меня. Она отказалась с улыбочкой, сказав, что им надо идти, их ждут. Я почувствовал себя стопроцентно левым лохолошариком («Бедный я, — как писал поэт, — воздушный шарик, / никому не нужный на хуй…») на этом празднике девочек, весны, отдыха и жизни, но что я мог сделать — только лишь ещё раз пригласить их…
