— Никакого вскрытия, — заявила она, сделав вид, будто это зависит от ее решения.
Больше Пол был не в состоянии выдержать. Он повернулся, пересек коридор, подошел к той самой комнате, потрогал ручку и резким движением распахнул дверь. В комнате никого не было, все прибрано, как до случившегося. Из крана в ванну хлестала вода, он подошел и завернул кран. Поглядел на чистую эмаль. Может быть, следовало привести сюда Матушку и показать, где наложила на себя руки ее дочь. Может быть, тогда бы она успокоилась. Пол крутанул кран до упора, но вовремя спохватился, что может сорвать резьбу. Такая безликая комната; вероятно, поэтому Роза ее и выбрала.
В комнате напротив Матушка начала развязывать пачки открыток и конвертов — все с траурной каймой, предназначенные исключительно для извещения о смерти. Матушка сохранила их от похорон родственников, она гордилась своей предусмотрительностью и опытом в таких вопросах. Уж она-то проводит дочь в последний путь как положено: ничего не упустит. Ее немного беспокоил Пол. Она всегда побаивалась его, но одновременно признавала, что он настоящий мужик, не то что ее благоверный. В свое время ей казалось, что если кто-то способен совладать с Розой, так только мужчина его типа, поэтому она и благословила дочь на брак с этим перекатиполем, как назвал его ее муж.
Пол остановился в дверях и поглядел на набор открыток и конвертов. Матушка взяла открытку и стала ее любовно рассматривать.
— Я их дома держала, — сказала она, избегая смотреть Полу в глаза. — Мне и раньше доводилось хоронить. Теперь я все знаю про похороны. И комнату я украшу, везде расставлю цветочки.
Пол сжал кулаки. Он едва сдерживался.
— Открытки и родственники, — произнес он с горечью, — цветочки и платье для покойницы — все у вас в саквояже. Все-то вы предусмотрели, об одном забыли. Никаких священников не будет.
Это не приходило ей в голову, да и что за похороны без священника.
— Но церковь, — пробормотала она, — отпевание будет в церкви.
— Роза была неверующей.
Его слова эхом отдались в коридоре. Двери комнат приоткрылись — постояльцы начали прислушиваться к их разговору. Розино самоубийство наложило отпечаток на всю атмосферу в гостинице, многие постояльцы ходили на цыпочках то ли из страха перед смертью, то ли опасаясь причинить неудобство.
— Тут у нас ни одного верующего не сыщешь, — заорал он, чтобы все слышали.
— Не кричи, Пол, — попросила Матушка и опасливо попятилась, так что между ними оказалась кровать.
— Церкви не нужны самоубийцы! — проревел Пол.
Это было глупо, но все равно его переполняли боль и горечь. В какой-то миг он был готов задушить тещу собственными руками, но вместо этого повернулся к двери и обрушил на нее сначала удар одного кулака, потом другого, словно хотел вогнать ее в стену.
Дверь дрогнула на петлях, все в гостинице затаили дыхание.
— Ей дадут отпущение, — сказала Матушка и снова заплакала от отчаяния. — Я позабочусь. — Она присела на постель и закрыла лицо руками. — Знаешь, что сказал отец? — прорыдала она, не в силах утаить то, что казалось ей правдой: — «Моя доченька всегда была счастливой. Что же это с ней сделали? Почему она наложила на себя руки?»
Полу и самому хотелось заплакать, что-нибудь сделать, чтобы умерить боль. Но этого ему не было дано.
— Не знаю, — произнес он. — И никогда не узнаю.
Взяв себя в руки, он повернулся и поспешно вышел. Большинство постояльцев быстро захлопнули двери, постаравшись скрыть, что подслушивали, но несколько дверей остались чуть приоткрытыми. Затаившиеся в номерах постояльцы представлялись ему жалкими червями, Полу хотелось бросить им вызов, но он понимал, что вызов принят не будет: на это ни у одного из них не хватит смелости. Их жизни были так же бесцельны, как и его, и столь же презренны.
С напускным спокойствием он двинулся по коридору; проходя мимо приоткрытых дверей, он хватался за ручки и с треском захлопывал двери.
Глава шестая
Зимой в Париже выдаются дни, когда легкий ветерок, кажется, доносится с самого Средиземного моря, на фоне прозрачно-голубого неба платаны выглядят не такими уж голыми, а слабое солнце ухитряется выжать из холодной земли запахи жизни. Для весны, даже для обманной, еще слишком рано, но в воздухе уже ощутимо ее дыхание. Над головой — знаменитая парижская голубизна, в которую вписываются красные и желтые тенты кафе, плотный серый камень, серовато-коричневая ширь Сены.
Пол не выспался — большую часть ночи он просидел в кресле, однако его взбодрил непривычно свежий воздух. Прежде чем провалиться в глубокий сон, Жанна решила больше с ним не встречаться, но ясное утро поколебало эту решимость, а первая чашечка кофе вообще свела ее на нет. Они явились в квартиру на улице Жюля Верна почти одновременно. Скинув одежду в маленькой комнате, они упали на матрас в тесном объятии. Обещанное накануне было исполнено. Ожидание еще больше распалило их. Она стискивала его руками и ногами, словно искала защиты от накаленной страсти.
Затем они долго лежали рядом, не касаясь друг друга, прислушиваясь, не проникнет ли какой-нибудь звук сквозь залитые золотисто-красным утренним солнцем стены. Но все было тихо. Квартира обволакивала их, как материнская утроба.
Волосы Жанны разметались по тиковому матрасу, как вырвавшиеся на волю солнечные лучи, щедро и беспорядочно. Ее груди и в расслабленном состоянии оставались твердыми; полные, как у зрелой чувственной женщины, они в то же время были по-юношески упруги. Большие соски были темными, а кожа такой чистой, что, казалось, сияла сама по себе. Узкие мальчишеские бедра сообщали ее щедрой чувственной женственности дополнительную пикантность.
По сравнению с ее фигуркой тело Пола казалось просто огромным и бесформенным. Он развалился рядом с нею, как снисходительный бог. Руки и грудь у него все еще были могучие, поросшие волосками, не тронутыми сединой, но мускулы уже начали утрачивать форму. Тело Пола не соответствовало строгим линиям лица с его орлиными чертами и потаенной неистовой жизненной силой. Он как бы застыл посреди резкого перехода от юности к старости.
Пол воспринимал тело Жанны лишь с чисто внешней стороны, поскольку для него ее образ сводился преимущественно к этому самому телу, которое стало объектом его случайной страсти, ублажало его тщеславие и сексуальную проницательность и на короткое время позволяло забыть отчаяние. На ее чувственность он обратил бы внимание лишь в том случае, если б та никак не проявляла себя. Жанна тоже воспринимала его тело как нечто само собой разумеющееся, но совершенно по-другому. В первый раз он овладел ею, использовав свойственную ему как мужчине неодолимую силу, поэтому в ее глазах и чувственном восприятии он оставался воплощением этой силы. На самом деле она не видела его тела, хотя ощущала его как нечто огромное. Любовь, что она начала к нему испытывать, опиралась на эту силу и укреплялась его требованием, чтобы они скрывали их связь, то есть держали в тайне.
Жанна поднялась на колени и натянула трусики.
— Люблю секс, — сказала она, — он полезен для здоровья. И тело в форме, и аппетит прекрасный.
Она вышла из комнаты, не взглянув на него, и направилась в ванную. Из зеркала на нее уставилась растрепанная девушка с высокими плоскими скулами, вечно надутыми губками и грудями, которые она подчас ощущала едва ли не как обузу. Лицо ее выражало ограниченность и мудрость — парадоксальное сочетание. Внезапно Жанну пробрал озноб. Хотя через стекла над ванной в помещение струился свет, бирюзовый с белым кафель напомнил ей о том, что стоит зима. На улице похолодало. Она почувствовала себя незащищенной, тепло куда-то улетучилось. Жанна захлопнула дверь, словно от чего-то себя ограждая.
Пол собрал одежду в охапку и босиком прошлепал по коридору в ванную. Мыться и одеваться на глазах друг у друга — такая мысль показалась ему заманчивой, раз уж он твердо решил не считаться с приличиями. Закрытая дверь заставила его остановиться. Он было решил застать ее врасплох — Жанна как раз подмывалась, рискованно балансируя на спаренной раковине, обхватив ляжками холодный фаянс, поскольку биде в ванной не было, — но предпочел, чтобы ему предложили войти.
Он подергал ручку.
— Оставь меня в покое, — отозвалась Жанна.
— Дай поглядеть.
— Не на что тут глядеть.
— Это кому как. — Ее буржуазная благопристойность рассмешила его, он крикнул: — Ты подмываешься. Я хочу посмотреть.
— Нет! — решительно возразила она. Странно, что при занятиях любовью она забывала обо всякой стыдливости, но снова вспоминала о ней, как только кончался секс и начинался обычный быт.
Она грациозно соскользнула с бортика раковины и закрыла кран.
— Я закончила, — сообщила она, словно он не слышал, что вода перестала литься. — Теперь можно.
