В ночь с понедельника на вторник «Остзее» вошел в устье Одры. Штеттин встретил его холодным туманом, липкой слякотью морского вокзала, расплывчатым, серым светом редких портовых фонарей. Фридель дождался рассвета (в Германии встают рано) и поехал в Данциг. Дорога неблизкая, есть время подумать и погрустить. Бегущий за окнами вагона пейзаж был под стать его настроению: мокрые, пустые поля, на черных ветках деревьев лишь кое-где бились на ветру последние желтые упрямые листья. Когда тебе восемнадцать лет и за все эти восемнадцать лет ты никуда не уезжал из родительского дома — разве что летом с отцом на взморье, — когда ты оказываешься вдруг — ведь можно сказать, что все случилось вдруг, — в чужой стране, где у тебя нет ни родных, ни друзей, ни даже просто знакомых, когда толком не знаешь вещей самых простых: как тут принято общаться, как войти, что сказать, когда путаешься в чужих деньгах, не зная им цену, и в чужих улицах, не зная, куда они тебя уведут, когда даже самые близкие дни будущего видятся тебе словно через какое-то стекло, замутненное прикосновениями людей, не должных влиять на твою судьбу и тем не менее на нее влияющих, а за окном глубокая мокрая осень, — тебе не может быть весело…
Никаких студенческих общежитий в ту пору не было. Все иногородние и иностранные студенты жили в пансионатах, обычно в маленьких клетушках, но там их кормили, обстирывали, а что еще нужно? В таком пансионате в красивом предместье Данцига Лангфуре, где находилось училище, и поселился наш Фридель. «Я побывал в Высшей школе, — записал он в дневнике, — быстро подал свои документы и ожидал ответа почти до рождественских каникул».
На рождество все его соседи по комнатам разъехались, пансионат опустел, ответа из училища не было, неопределенность и скука совсем его истомили, и Фридель тоже решил предпринять новогоднее путешествие. Купил билет, сел в поезд и отправился в Баутцен — маленький немецкий городок неподалеку от Дрездена, — там училась сестра Елена. Вскоре туда же из Мюнхена приехал и старший брат Курт. Так втроем праздновали они рождество, вспоминали уходящий год, который принес Фриделю столько горя и разочарований, бедного Роберта…
— Все наладится, — убежденно говорила сестра. — Поверьте мне, мальчики, все теперь пойдет у нас хорошо…
Оптимистические предсказания Елены начали сбываться очень быстро: вернувшись в Лангфур, Фридель нашел конверт на свое имя. В нем было извещение о том, что 16 декабря 1905 года он зачислен слушателем машиностроительного отделения Королевского высшего технического училища[11].
Германия набирала силу. С упрямым немецким упорством теснила свою главную вечную соперницу Англию где могла и чем могла: заморскими колониями и протекторатами, новыми цехами заводов Рура, жирными фермами на польдерах Пруссии, доками и верфями Гамбурга, Штеттина, Данцига. Все энергично шевелилось, расширялось, росло, требовало стали, угля, леса, требовало людей. Германии нужны были инженеры, много инженеров. Королевское высшее техническое училище в Данциге существовало менее двух лет. Когда Цандер приехал сюда, в училище еще не было выпускников. Но выпускники обязаны были появиться очень скоро. Неторопливая обстоятельность парижской Эколь Нормаль[12], солидная универсальность Московского императорского технического училища[13] не устраивали Данциг: здесь все должно вертеться быстрее. Никаких длинных каникул. Курс был рассчитан на четыре полугодия — два зимних, два летних. Если ты поступал осенью 1905 года, в конце лета 1907-го ты должен был получить диплом. Этого требовал «Неустрашимый».
Разгром русской эскадры в Цусимском проливе стал для военно-морских теоретиков еще одним доказательством ненадежности плавучих броненосцев. Понимали: флот должен обновиться коренным образом, ждали этого обновления, и все-таки «Неустрашимый», сошедший в 1905 году со стапелей Портсмута, оказался неожиданностью. Это был корабль нового поколения — быстроходный, вооруженный против подводных лодок, способный вести круговой обстрел из орудий главного калибра. «Неустрашимого» изучали, о «Неустрашимом» говорили в адмиралтействах и генеральных штабах всего мира, само его английское имя определяло отныне новый класс военных кораблей: «дредноут». Германия поняла, что Англия опять «правит морями»[14], и надо догонять. Данцигское училище, которое задумывалось как политехническое учебное заведение, должно было резко изменить курс, требовался поворот оверштаг[15], чтобы стать носом к ветру, дующему с Британских островов. Теперь прежде всего требовались квалифицированные инженеры-судостроители. Срочность подготовки не должна была оправдывать возможных изъянов подобной спешки, и будущим конструкторам дредноутов читались солидные курсы физики, химии, механики. Они дополнялись лабораторными занятиями, опытами, испытаниями реальных машин. И над всем — математика. Только математика дает инженеру подлинную свободу творчества. Для общего развития, чтобы все-таки могли говорить не только о болтах и заклепках, — курс истории искусств. Но умеренный. Не курс — курсик.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Учебная программа — не меню в буфете, «блюда» здесь не выбирают. Но несмотря на явный привкус морской соли, рацион Данцигского училища вполне устраивал молодого Цандера. Добровольно и радостно закабаленный идеей межпланетного полета, он был равнодушен ко всем этим безотлагательным проблемам престижного судостроения, но ускоренные темпы учебы, упор на математику, очень нужные ему практические занятия, где вязь формул на его глазах превращалась во что-то осязаемое — мягкое или твердое, горячее или холодное, — все это было как раз тем самым, что он искал, Работал много. Читал. Друзей, способных соблазнить праздными развлечениями, не заводил. Редко ходил в музей. Любил маленький, но очень уютный ботанический сад. Отдыхал там с томиком любимого Гёте. И конечно, скучал по Риге, родному дому, сестренке Маргарете, которая рисовала ему водяных марсиан. Когда становилось совсем грустно, уходил гулять за город. В дневнике: «Как это хорошо, одному ходить по лесу и смотреть на звезды и луну, просвечивающие сквозь облака…».
Опять луна. Опять звезды…
Помочь ему достичь звезд должен был профессор Юлиус Зоммер, философ, математик, астроном. Зоммер был пунктуален и удивительно последователен. На его лекциях было ясно видно, как математика растет, сразу угадывалось родство последующего с предыдущим, только не надо было пропускать лекций, обрывать эти связи — найти потом оборванные концы было труднее. Фридель это сразу понял. Иногда Зоммер покидал выстроенный на доске, как на параде, строй своих формул и позволял себе отвлечься. Но это тоже было очень интересно. Он рассказывал о великом и несчастном Иоганне Кеплере, затравленном монахами, униженном вечной бедностью, старательно убивавшей, но так и не убившей в нем ненасытной жажды открытий и того внутреннего сознания не сиюминутной, а бесконечной во времени важности своих трудов, которое делает самого жалкого нищего владыкой всех сокровищ мира. Рассказывал о Фридрихе Вильгельме Бесселе, жизнеописание которого (равно как и биография Кеплера) дополняло список славнейших трудов профессора. Рассказывал о том, как Бессель составлял каталог 3200 звезд, открыл невидимые спутники Сириуса и Проциона и вычислил орбиту кометы Галлея, которая, кстати, — профессор поднял вверх указательный палец, — совсем скоро, в 1910 году, посетит окрестности Земли и вновь улетит, чтобы вернуться лишь через 76 лет. Слушая профессора, Фридель подумал, что очень немногим людям удавалось дважды в жизни увидеть комету Галлея, и ему тоже не удастся, потому что до 1986 года он наверняка не доживет. Рассказывал профессор и о поляке Яне Гевелии, который дал имена лунным морям и горам и составил великолепный атлас созвездий[16]. «Он родился и работал здесь, в Данциге», — и Зоммер снова многозначительно воздевал к небу указательный палец.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
