Любопытство победило во мне голод, я подошел к нему и через его плечо увидел камень, на котором была выбита латинская фраза: SANCTA MARIA – ORA PRO NOBIS. Я вспомнил слова, которые он произнес утром на судне: “Святая Мария – молись за нас”. Под словами было начертано I. C. VON CICIGNON 1680.
Что-то забрезжило у меня в памяти, не сразу, но что-то забрезжило.
– Генерал был папистом? – с удивлением спросил я.
При жизни генерал Сисиньон был самым могущественным человеком в стране, подчинявшимся только наместнику и королю, так что папистом он никак не мог быть.
– Да, – выразительно сказал нунций дей Конти. – Генерал никогда не отступил от своей веры. Он был истинный слуга Господа.
В растерянности я вернулся к скамье, сел и начал есть, но в голове моей царило смятение. Как офицер, занимающий столь высокое положение, мог оставаться заблудшим еретиком? Он, главный ответственный за оборону Норвегии? Может быть, никто просто не знал, что генерал был католик? Он скрывал это. Но существование камня, даже спрятанного в кустах, указывало на то, что кому-то это все-таки было известно. Может, он пытался склонить людей в свою еретическую веру, когда ездил по стране, проверяя крепостные сооружения? Ни для кого не было секретом, что в Копенгагене велась тайная католическая деятельность. Прозелитизм, то есть попытка обратить кого-то в другую веру, был запрещен законом, один из студентов университета, с которым я учился, был разоблачен полицмейстером, когда тот собирался уехать в Страсбург, чтобы учиться в иезуитской коллегии. После долгих допросов в консистории его освободили при условии, чтобы он написал признание, в котором бы говорилось что католицизм – “мерзкая ересь, безбожие и заблуждение”. Это признание он должен был прочитать перед нами, то есть перед студентами, дабы оно послужило нам предупреждением и, вообще, нас напугало.
Нунций долго стоял на коленях перед камнем с текстом в глубокой молитве и только потом принялся за еду. Поев, он показал на холм за Тросвиком и сказал, что, по его мнению, оттуда открывается красивый вид и нам следует поехать туда.
Я быстро завернул остатки еды, и мы вернулись к лошадям. Из открытой двери хлева выглянула служанка, я подошел к ней и спросил, как нам проехать на тот холм. Она покраснела и, не поднимая глаз, объяснила, как нам ехать.
На вершине холма на большом пространстве деревья были срублены, кусты расчищены и из расщепленного вдоль бревна сделана скамья. К моему удивлению, там мы тоже нашли камень с надписью. На этот раз надпись была сделана по-итальянски: BELVEDERE PER EL MARE DE DELL SIGNOR GENERALL DE CICIGNON 1680.
Некоторое время назад Томас Буберг решил освежить свое знание итальянского языка, приобретенное им во время учения во Флоренции, потому что его включили в члены комиссии, которой предстояло выработать новый Дворцовый закон в Норвегии. Король славился тем, что обожал все итальянское с тех пор, как, будучи кронпринцем, побывал в Италии и, по слухам, безумно влюбился там в одну красивую итальянку. Поэтому итальянские выражения вошли при дворе в моду, хотя сам король плохо владел этим языком. Так или иначе Томас не хотел, чтобы “его заржавевший итальянский стал помехой его возможному продвижению по служебной лестнице”, как он выражался, когда ему приходилось защищать свои плохо скрытые амбиции. В связи с этим “освежением” Томас счел, что мне тоже было бы неплохо иметь в запасе еще один язык. Он полагал, что, чем больше языков человек знает, тем больше у него будет друзей, а значит, меньше врагов.
“Красивый вид… на море”, – перевел я про себя. Этот текст тоже принадлежал генералу. Я поглядел на море. Осенние тучи низко нависли над водой, но редкие проблески солнца подсказали нам причину, вызвавшую объяснение в любви к этому месту.
Нунций опустился на скамью и сделал знак, чтобы я сел рядом с ним.
– Как здесь тихо, – сказал он и замолчал.
Меня несколько сбивало с толку то обстоятельство, что нунций постоянно переходил с немецкого на латынь, а порой разражался и итальянскими восклицаниями. Правда, я уже начал к этому привыкать и обнаружил, что латынью нунций пользуется, когда хочет подчеркнуть что-то особенно важное или не хочет, чтобы его понял юнкер Стиг, а немецкий служил ему для ежедневного общения и для разговоров с людьми.
Я достал яблоко, разрезал его пополам своим ножом и одну половинку протянул моему господину. Некоторое время он смотрел на протянутое ему яблоко, потом взял его.
– Я понимаю, почему Мартин Лютер сократил наполовину добрые дела. Они уже не так нужны.
Вторая половинка яблока, которую я уже подносил ко рту, замерла в воздухе, и я в замешательстве положил ее на скамью между нами.
– Тот, кто считает себя грешником, к счастью для себя, пугается собственного страха перед судом Божиим, – сказал нунций, обращаясь к морю и к лесу, росшему ниже на склоне. – Он загорается новой надеждой, когда обращается к вере в милосердие Божие. И начинает любить Бога как источник справедливости, а потому враждебно относится к греху, считая его омерзительным, то есть он верит в искупление, которое должно было иметь место до крещения. – Нунций повернулся ко мне. – В конце концов, он решает принять крещение, начать новую жизнь и исполнять Божии заповеди. – Наконец нунций откусил кусок яблока, тщательно прожевал его, откусил еще и так медленно съел всю половинку. – Человек спасается добрыми делами, – сказал он, глядя на скамью. Потом протянул мне отложенную мной половинку яблока.
Я осторожно взял ее, поблагодарил нунция, откусил крохотный кусочек и долго жевал его, пока слова папского посланца кружили в моей голове. А потом начал кружить и мой ответ. Слова и фразы вроде “Человек не спасется добрыми делами” и “Если Господь принимает нас с учетом наших дел, мало кому удастся предстать перед Ним” или “Мы делаем добрые дела не для того, чтобы нас одобрил Господь, а потому что Господь уже одобрил нас”. Однако вслух я всего этого не произнес. Не смог. Ведь он архиепископ. Он ученый, тот, кто знает ответы на все вопросы, знает истину. А я всего лишь обычный теолог.
Я ел яблоко, свою половинку, как вдруг нунций встал с недовольным хмыканьем. Он не желает больше здесь ждать, он хочет походить по окрестностям. Я быстро обглодал огрызок и выбросил его в кусты.
– Помни, я иностранный делец, ищу, во что здесь можно вложить деньги, – сказал он по-немецки, глядя на другой берег фьорда и острова. – Что мне может предложить это место?
Вместо ответа я отвел его к лесопильням возле Хавслунда, где мы осмотрели балки, мачты, доски и другую древесину, сложенную штабелями, и я переводил артельному вопросы нунция о мощности лесопильни, сезонной работе, спросе на древесину, о рабочей силе, о связи с внутренними заливами и отдаленными местами, о сплаве к местам погрузки и о многом другом, о чем я сам не имел ни малейшего понятия. Нунций говорил как опытный торговец, вел себя как торговец и, неожиданно для меня, мыслил как торговец.
Он даже попросил, чтобы ему назвали разные места погрузки, хотел поговорить с фрахтовщиками о ценах на фрахт и рабочую силу, поговорить с хозяином Нюгорда о ценах на землю и строительные материалы и еще о многом, так что, когда мы к вечеру пристали на пароме к причалу Фредрикстада, уставшие, но довольные проведенным днем, я почти забыл, что он служитель Церкви, а я его секретарь. К концу поездки, после отдыха на той скамье, между нами установились свободные, почти дружеские отношения, как будто нунцию в его роли торговца не нужно было быть серьезным и сохранять чувство собственного достоинства, которое требовалось от посланца Папы. Имело значение и то, что за нами не наблюдало внимательное, неусыпное око юнкера.
Я протянул нунцию руку, чтобы помочь ему сойти на пристань, и спросил у него, доволен ли торговец проведенным днем.
– Тут есть много возможностей для будущего, – сказал он с улыбкой и оперся на мою руку. – Но мне нужно посоветоваться с Высшим Судьей, прежде чем я смогу принять окончательное решение.
Я все еще недостаточно знал его, чтобы понять, как я должен комментировать это двусмысленное замечание, а посему я промолчал и расплатился с паромщиком.
– Вот и конец миру, – пробормотал нунций у меня за спиной.
– Хорттен! – Тот, кто окликнул меня, подошел ко мне уже довольно близко и снова позвал меня: – Хорттен! – Звавший меня запыхался, но я отчетливо слышал свое имя. – Похоже, секретарь-помощник лишился рассудка и забыл, что он отвечает за жизнь…
Я обернулся и приложил палец к губам.
– Тс-с! Это еще не повод, чтобы кричать об этом на весь город, тем более если действительно эта страна так опасна, – тихо прервал я его.
Передо мной, красный как рак, стоял юнкер Стиг, держа руку на эфесе шпаги, он прошипел сквозь зубы:
– Берегитесь, несчастный! Не раздражайте меня, а не то это станет делом чести, разрешить которое сможет только оружие.
