Дядюшка Аваг, когда зарядят дожди, так говорит о небе: «Опять, бесстыжее, подол задрало… Ух, чтоб тебя!..»
Точно так говорят и остальные девятнадцать пастухов. И то, что случилось с четырьмя из них и привело их в суд, в равной степени могло случиться и с остальными шестнадцатью. Только в горах в тот день были именно эти четверо — остальные шестнадцать спустились в село: может, в кино, может, к жёнам, а может, им просто холодного арбуза захотелось или же захотелось тихонечко подкрасться к чьей-либо собаке и, внезапно гаркнув, шугнуть её. Ведь пастухи они страх как презирают деревенских собак. Даже их собаки презирают деревенских собак. Может, в горах и не четыре пастуха осталось, потому что зачем бы стали четыре человека резать для себя четырёх овец? Но так как вызывать из-за этого в суд двадцать человек было бы смешно, то ответ пришлось держать четверым.
Да, так в чём же было дело? А в том, что четыре пастуха зарезали четырёх овец.
Заведующий фермой, как я уже сказал, был Завен Кочарян, который ещё два года назад заведовал клубом и играл в спектаклях драматического кружка ворчливых стариков, которые этак недоверчиво косятся на комсомольцев, но под конец «перековываются», проникаются к ним симпатией и становятся их друзьями. Играл, играл он этих стариков, а однажды взял да и привёл к себе в дом вожатую отряда — прямо со сцены. Привёл её как жену в дом, а сам пошёл работать на ферму.
Итак, одним из четырёх ответчиков был Завен Кочарян.
Второй был Антонян Ишхан, над которым односельчане обычно подтрунивали — вовлекали в разговоры о том о сём, а потом разносили по всему селу его «глупости» и смеялись. Но Ишхан, тоже не будь дурак, не оставался в долгу — он шёл и рассказывал всем про «глупости» своих собеседников, а слушатели его помирали со смеху вместе с ним. Весь мир потешался над Ишханом, и над всем миром потешался сам Ишхан.
Третий был дядюшка Аваг, беспечный, беззаботный шестидесятилетний дядюшка Аваг. Беспечный — и потому ни единого седого волоса не было у него в бороде. Рассказывают, что, когда кто-то прибежал к нему с печальной вестью: «Мать у тебя умерла, Аваг», он ответил: «Бедная женщина…», и тут же: «Муку со склада получили, не слыхал?.. А знаешь, отец мой помер, когда я ещё был в утробе у матери. Лошадь задавила его. Слушай, ты грамотнее меня, ну-ка, посчитай, если сегодня вторник, то когда сорок дней исполнится? Э-э-эх, не сладкая штука жизнь, скажу тебе. Зачем мы только на свет родимся?» А потом, рассказывают, Аваг сел на лошадь и отправился на похороны матеря. После похорон выяснилось, что у покойницы только что родился внук, десятый по счёту. Родной племянник Авага и тот не скупился на краски, описывая, как дядюшка Аваг хоронил мать.
— А, да-да-да-а-а, — причитал Аваг, — вот и мать у меня умерла… — И он хлюпал носом, и это должно было означать, что мужчина плачет, но дядюшка Аваг не плакал, — вот и луна взошла… — заключил он, задрав голову к небу.
Дядюшка Аваг весь век свой проживёт с чёрной бородой, без единого седого волоса, никогда он не превратится в дряхлого старикашку со слезящимися глазами.
Четвёртый? В дорийском краю до сих пор рассказывают о каком-то Павле, который съел в один присест десять килограммов винограда. Дело было в 1945 году, в Грузии, в армянском посёлке Шаумян. Призывники отправились в сады поесть виноград. Старик, стороживший сады, оказался большим охотником до шуток.
— Угощайтесь всей ротой, — предложил он, — только уговор: и сейчас всех вас взвешу и когда будете уходить.
Взвешиваться — пожалуйста, так и сделали, и, когда Павле перед уходом взвесился, выяснилось, что он прибавил на десять кило. Сторож долго хохотал, а Павле удивлялся:
— А что, десять кило это много, да?
— Не только много, братец, а чересчур много.
— Ну, значит, весы твои вроде тебя — пошутить любят.
— Весы у меня, братец, правду любят.
— А ведь я не так уж много съел.
— Конечно, если десять кило не много, значит, ты совсем мало съел.
— А ведь здешний народ, я знаю, никогда не был прижимистым. Будь она проклята, эта война! Как же, значит, жизнь вздорожала, что про какие-то десять кило говоришь «много», — и удалился расстроенный простодушный Павле — первый косарь Антарамеча.
Тот самый Павле, который не проснётся, если его не разбудят, не заснёт, если не скажут — «спи», который, если уж дал слово не курить, ни за что не закурит, Павле, который без чьей-либо помощи, рассчитывая на себя только, на свои выносливые крепкие руки, выдал замуж, с приданым, честь честью, двух своих невесток — жён погибших в войну братьев, выдал замуж четырёх своих сестёр, потом со всеми почестями, как и подобает, проводил мать на кладбище и остался один-одинёшенек. Потом… и себя женил.
— Ваша Лусик, — сказал Павле своему соседу, — кажется, уже кончила школу?
— Так оно и есть, — сказал отец Лусик.
— Значит, сдаётся мне, самое время ей…
— Наверное, время, — сказал отец Лусик.
— На ваших глазах я вырос — ничего плохого сказать обо мне не можете.
— Про десять кило винограда, наверное, слыхали — враньё.
— Враньё-то оно, конечно, враньё, но ты же и работать горазд.
На своей свадьбе Павле был всем сразу — и женихом, и отцом жениха, и матерью жениха, и сестрой, и братом, и распорядителем по части угощения.
Когда пили за здоровье «двух голубков», Павле стоял, потупив голову, потом он прервал речь уважаемого тамады, для того чтобы шепнуть старушке соседке:
— Ежели масла не хватит, мать, спустись в погреб, в большом глиняном горшке стоит, о бок с сыром.
А раз даже изловчился дать по шее соседскому мальчишке, который не соглашался отвести его лошадь в поле.
— Не видишь разве, занят я! Что у тебя, ноги отсохнут, что ли?
Павле работал не покладая рук, и жизнь снова зашумела у него в доме. У него родилось пять девочек. А когда со стадом после стрижки никак не ладилось, — помните? — Павле послали работать на ферму.
Итак, четвёртым был Павле.
Были, конечно, и пятый и десятый в этой истории, И двадцатый был. А когда пришёл-объявился сам хозяин четырёх разделанных овец и ему предложили отведать мяса, число преступников достигло, таким образом, двадцати одного. Позже, когда пастухи поняли, что дело плохо, они попробовали было выгородить Завена и Павле, подсунув вместо них двух других — отцов уже взрослых детей, но из этого ничего не получилось.
