— А может, это единственный способ вызволить человечество из путаницы всевозможных затруднений, — отозвался я. — Но все же хотелось бы, чтобы мир получил дозволение существовать, доколе не явит великого нравственного урока. Предложена загадка. Где ее разрешение? Ведь сфинкс не сгинул, покуда не разгадали его загадку. Неужто с миром будет иначе? Ведь если завтра утром его пожрет огонь, то я ума не приложу, какой замысел он воплощал, чем умудрила или облагодетельствовала Вселенную наша жизнь и наша гибель.
— Почем знать, что за грандиозные истины выявило бытие земного шара с его обитателями, — возразил мой спутник. — Возможно, нам это откроется вслед за тем, как занавес падет над свершением наших судеб; или же вполне вероятно, что действо, невольными участниками коего были мы, разыгрывалось в поучение совсем иным зрителям. Вряд ли наше понимание сколько-нибудь существенно для дела. Во всяком случае, кругозор наш смехотворно узок и недалек, и нелепо ожидать продолжения всемирной истории лишь оттого, что нам кажется, будто мир доселе жил зазря.
— Бедная старушка Земля, — вздохнул я. — По совести говоря, изъянов у нее хватает, но смириться с ее гибелью я не смогу.
— Невелика беда, — сказал мой друг. — Счастливейшим из нас земная жизнь то и дело становилась поперек горла.
— Сомневаюсь, — не уступал я, — человеческая природа глубоко укоренена в земной почве, и мы весьма неохотно поддаемся пересадке, даже ради вышнего процветания на Небесах. Едва ли светопреставление порадует хоть кого-нибудь — разве что прогоревшего бизнесмена, которому днем позже рокового грозили платежи.
Тут мне послышались многоголосые крики протеста против развязки, возвещенной преподобным Миллером. Любовник отстаивал перед лицом провидения свое право на вожделенное блаженство. Родители заклинали продлить отпущенные Земле сроки лет на семьдесят, дабы не обделить жизнью их новорожденное дитя. Юный поэт сетовал на то, что за отсутствием потомков некому будет оценить его вдохновенные песни. Реформаторы дружно требовали несколько тысяч лет для испытания своих теорий, а уж потом Вселенная пусть себе гибнет. Инженер, корпевший над паровой машиной, просил немного времени на доработку модели. Скупец заявлял, что крушение мира кровно обидит его, если ему не дадут перед этим пополнить такою-то суммой свою огромную кучу золота. Маленький мальчик жалобно спрашивал, неужто конец света случится до Рождества и ему, значит, не достанется вкусного гостинца? Короче, никто не был доволен ближайшим разрешением смертной участи. Надо признать, однако, что звучавшие из толпы требования продолжать представление были донельзя несуразны, и если Безграничная Мудрость не располагает доводами поубедительнее, то земной тверди следовало бы немедля расплавиться.
Я же, хоть не совсем бескорыстно, зато вполне искренно, желал продленья жизни нашей дорогой престарелой Матери-Земли ради нее самой.
— Бедная старушка Земля! — повторил я. — Если она сгинет, мне будет жальче всего ее земного облика, который не обновится и не восполнится ни в каких иных пределах, ни в каком другом состоянии. Благоуханью цветов или свежего сена, мягкому солнечному теплу и прелести закатных облаков, уютному и радушному жару очага, вкусноте фруктов и упоению всякого доброго веселья, великолепию гор, морей и водопадов и тихому очарованию деревенского пейзажа, даже густому снегопаду в сером полусвете — всему этому и многим-многим другим явленьям Земли суждено исчезнуть вместе с нею! А сельские празднества, незатейливый юмор, безудержный хохот во все горло, так бурно сливающий душу с телом! Боюсь, ни в каком ином мире нас не ждет ничего подобного. Конечно, чисто нравственные отрады добрые люди найдут в любых состояньях бытия. Но если нравственное и материальное нераздельны, что тогда? А наши бессловесные четвероногие друзья, а крылатые певуны наших лесов? Разве мы не вправе тосковать по ним, хотя бы и в благодатных райских кущах?
— Твоими устами глаголет живой дух земли, от них веет запахом свежевспаханной борозды! — воскликнул мой приятель.
— Пусть бы одного меня лишили этих отрад, — продолжал я, — но ужасно думать, что они навек исчезнут из людского обихода.
— Вовсе не обязательно, — возразил он. — По мне, твоим речам недостает убедительности. Здесь, в Чертоге Фантазии, яснее ясного, на что способен даже наш низменный ум по части жизнетворчества, заведомо призрачного и химеричного, но не отстающего в этом от подлинной действительности. Вот и не сомневайся, что развоплощенный гений человека сам по себе воссоздаст Время и Мир со всеми их отрадами, коль они будут желанны в жизни вечной и беспредельной. Только вряд ли нам захочется заново разыгрывать столь жалкое действо.
— О, как ты неблагодарен по отношению к нашей Матери-Земле! — вскричал я. — Будь что будет, я навек останусь верен ее памяти! И мне мало ее воображаемого существования. Хочу, чтобы она, большая, круглая и прочная, пребывала нескончаемо, по-прежнему заселенная разлюбезным родом людским, который, по-моему, куда лучше, чем сам о себе мнит. Однако ж я во всем положусь на Провиденье и постараюсь жить так, чтобы в любой миг, если настанет конец света, обрести точку опоры где-либо в мирах иных.
— Превосходное решение, — сказал мой спутник, взглянув на часы. — Но чу! настало время обеда. Не угодно ли разделить со мною растительную трапезу?
Приглашение к обеду во всей своей заурядности, даром что ничего сытнее овощей и фруктов не предвиделось, сподвигло нас тотчас покинуть Чертог Фантазии. На выходе, у портала, нам повстречался сонм новоприбывших теней, доставленных сюда силою сонного магнетизма. Я оглянулся на лепнину колонн, на переливчатое блистание фонтана — и почти пожелал, чтобы вся жизнь моя протекала в этой обители воображения, где нельзя ушибиться о твердые углы действительного мира, видимого лишь сквозь цветные окна. Но для тех, кто изо дня в день слоняется по Чертогу Фантазии, прорицание добрейшего отца Миллера уже сбылось, и прочная земля наша обрела безвременный конец. Давайте же лишь изредка наведываться туда, дабы одухотворять грубую жизненную действительность и представлять себе то состояние мира, при котором Идея станет всецелостью бытия.
Новые Адам и Ева
Перевод В. Муравьева
Отроду свыкнувшись с поддельным мирозданьем, мы никогда не узнаем толком, как немного из того, что нас окружает, дано природою и насколько подменяют ее порожденья извращенного ума и сердца. Искусственность стала нашей второй, более властной натурой; стала мачехой, чье лукавое потворство приучило нас брезговать щедрым и благодетельным попечением нашей подлинной родительницы. Лишь с помощью воображения можно разъять железные оковы, именуемые истиной и реальностью, и хотя бы отчасти уразуметь, в каком мы узилище. Вообразим, например, что добрейший отец Миллер верно истолковал библейские пророчества. Грянуло светопреставление, и весь род людской как вихрем смело. В городах и на пашнях, на морских побережьях и в срединных горах, на огромных материках и даже на отдаленнейших океанских островах не осталось ни души. Ничье дыханье не колышет воздушный покров Земли. Но людские жилища и свершения человека, следы его блужданий и плоды его трудов, очевидные признаки разумной деятельности и нравственного прогресса — короче, все явственные свидетельства его нынешнего преуспеяния — рука судьбы пощадит. И вот, дабы унаследовать и вновь заселить покинутую и опустелую Землю, сотворены, положим, новый Адам и новая Ева во всей полноте умственного и душевного развития, ничуть не ведающие ни о своих предшественниках, ни о сгубившей их порче бытия. Такая чета легко отличит созданья человека от произведений природы. Стихийное чутье поможет им тотчас распознавать мудрость и простоту естества; а мудреные ухищренья будут раз за разом ставить их в тупик.
Рискнем же — полувшутку, полувсерьез — последовать за нашими вымышленными преемниками в первый день их земных испытаний. Лишь накануне угасло пламя жизни человеческой; минула бездыханная ночь, и новое утро встает над землей, такой же заброшенной, как на вечерней заре.
Светает. Восток заливается извечным румянцем, хоть и некому им любоваться; все явленья природы соблюдают черед вопреки унылому всемирному безлюдью. Земля, море и небо прекрасны, как прежде, — сами по себе. Но зрители не промедлят. С первыми лучами солнца, золотящими горные вершины, два существа пробуждаются к жизни — не в цветущем Эдеме, как наши прародители, а посреди нынешнего города. Появившись на белом свете, они глядят друг другу в глаза, ничему не изумляются и не силятся понять, кто они такие, откуда взялись и зачем сюда призваны. Оба поглощены совместным бытием, охвачены первой, безмятежной и обоюдной радостью, которая, кажется, не в этот миг родилась, а длится уже целую вечность. Из глубины общего внутреннего мира им не сразу и заметны явления мира внешнего.
