Хотя именно эти стихи Мариенгоф как раз не читал, потому что они не были опубликованы на тот момент.
Но, преломляясь как в пародийном сне, вышеприведённое стихотворение Мариенгофа отражает классическое «Скрипка и немножко нервно» Маяковского:
Скрипка издергалась, упрашивая,и вдруг разревеласьтак по-детски,что барабан не выдержал:«Хорошо, хорошо, хорошо…»…………………А когда геликон —меднорожий,потный,крикнул:«Дура,плакса,вытри!» —я встал…………………………бросился на деревянную шею…
В обоих стихотворениях сначала рыдают, потом кричат о безумии, кидаются на шеи, стучат в барабаны (вариант — бубны).
Схожее чувство возникает и при чтении ранней поэмы Мариенгофа «Магдалина»:
Кричи, Магдалина!……………………………Молчишь?.. Молчишь?! Я выскребу слова с языка.А руки,Руки белее выжатого из сосцов луны молока.
Ощущение такое, что мелодию эту уже слышал. Вот она:
Мария! Мария! Мария!Пусти, Мария!Я не могу на улицах!……………………Мария, хочешь такого?…………………не хочешь?Не хочешь!
(В. Маяковский «Облако в штанах», 1915)Забавно, что в той же «Магдалине» (вернее, в первой её редакции) Мариенгоф дистанцируется от тех, в подражании кому его могли обвинить:
Ха-х!Смерть футуризму,Прокувыркавшемуся без толкуИ не понявшему тебя, Магдалина!
Мариенгоф использует свободную строфу Маяковского, «переповторяет Маяковских “проституток” и т. д.», — ставит на вид Шершеневич в рецензии на поэму — и одновременно хоронит футуризм. Что ж, смело.
Однако это всего лишь лёгкий крен, интересными поисками отмеченный более, чем случайными попаданиями след в след предшественникам.
За пару лет Мариенгоф вырабатывает свой уникальный стиль, и с какого-то момента голос его аналогов не имеет:
Какой земли, какой страны я чадо?Какого племени мятежный сын?Пусть солнце выплеснетБагряный керосин,Пусть обмотает радугами плеснь, —Не встанет прошлое над чадом.
Запамятовал плоть, не знаю крови русло,Где колыбельИ чьё носило чрево.На Русь, лежащую огромной глыбой,Как листья упадут словаС чужого дерева.В тяжёлые зрачки, как в кувшины,Я зачерпнул и каторгу и стужу…
(«Встреча», 1920)Есенин, на всех углах заявлявший о своей неприязни к Маяковскому, уже тогда воспринимал его как весомого соперника и подсознательно желал с ним если не сойтись, то о чём-то важном договориться.
Мариенгоф, как ни странно, мог в чём-то удовлетворить подсознательную тягу Есенина к Маяковскому. Сарказм прекрасного горлопана? У Мариенгофа было этого предостаточно. Эпатировать громко и весело? Мариенгоф умел. С Клюевым или Орешиным против Маяка не попрёшь: засмеют, скажут «дер-ревня!». А с такими товарищами, как Анатолий и Вадим, — вполне можно, они даже и ростом не меньше.
Потом, Есенину хотелось быть вождём — вождями уже называли руководителей революции, слово запомнилось — и он был уверен, что новую компанию возглавить сможет, а вот быть вождём крестьянских поэтов Сергея Клычкова или Пимена Карпова, к тому же далеко не юных, — это ни в какие ворота.
Но, думается, когда восприимчивый к чужим удачам Есенин прочитал у Мариенгофа:
Удаль? — Удаль. — Да ещё забубённая,Да ещё соколиная, а не воронья!Бубенцы, колокольчики, бубенчите ж, червонные!Эй вы, дьяволы!.. Кони! Кони! —
он оценил хватку и твёрдо решил: на трон русской поэзии будем взбираться вместе. Толя подсадит.
Они оба торили дорогу, им обоим был нужен мудрый и верный собрат, хочется сказать — сокамерник, «осужденный на каторге чувств вертеть жернова поэм…».
А про коней в душу запало. И не только про коней.
В мае 1919-го Мариенгоф пишет поэму «Слепые ноги». Спустя три месяца Есенин — «Кобыльи корабли».
Что зрачков устремлённых тазы?!(Слёзной ряби не видеть пристань) —Если надо учить азыСамых первых звериных истин, —
это голос Мариенгофа. Вот голос Есенина:
Звери, звери, придите ко мнеВ чашки рук моих злобу выплакать!
Тазы, чашки, звери — всё начинает путаться, имущество у поэтов понемногу становится общим. Мариенгоф — далее:
Жилистые улиц шеиЖолтые руки обвили закатов,А безумные, как глаза Ницше,Говорили, что надо идти назад.
А те, кто безумней вдвое(Безумней психиатрической лечебницы),Приветствовали волчий войИ воздвигали гробницы.
О «сумасшедших ближних» пишет и Есенин.
В ужасе от происходящего Мариенгоф вопрошает:
Мне над кем же…Рассыпать горстями душу?
Есенин тоже не знает:
…кого же, кого же петьВ этом бешеном зареве трупов? —
то есть среди гробниц Мариенгофа.
Не только общая тональность поэмы, но и некоторые столь любимые Есениным «корявые» слова запали ему в душу при чтении Мариенгофа. Скажем, слово «пуп»:
Вдавленный пуп крестя,Нищие ждут лепты, —
возникает в «Кобыльих кораблях»:
Посмотрите: у женщин третийВылупляется глаз из пупа.
Многие образы Мариенгофа будто отражаются в стихах Есенина.
Мариенгоф:
Зелёных облаков стоячие прудыИ в них с луны опавший жолтый лист…
Есенин:
Скоро белое дерево сронитГоловы моей жёлтый лист.
«Белое дерево» Есенина — это луна Мариенгофа, роняющая этот самый лист.
(Отдельно стоит напомнить строчку в «Пугачёве» Есенина: «…медвежонок / Смотрит на луну, как на вьющийся в ветре лист».)
Мариенгоф извлекает глагол из предложения:
В раскрытую рану какуюНеверия трепещущие персты?
Есенин, тоже опуская парный существительному «черпак» глагол, пишет:
…Русь моя, кто ты? кто?Чей черпак в снегов твоих накипь?
Ближе к финалу поэмы Мариенгоф говорит:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
