— После любви с тобой я похож на старого кота, потрёпанного в половых разборках, — говорил он ей смеясь.
— Не смей произносить слово «старый», — требовала она, — у меня на него идиосинкразия.
— Это слово обозначает вовсе не то, что ты думаешь, — иронизировал он. — А у тебя просто ярко выраженный Эдипов комплекс.
— Не смей надо мной смеяться, — обижалась она, понятия не имея, кто такой Эдип, но понимая, что он над ней подтрунивает.
— Отчего же, — возражал он, — одна единственная капля юмора спасает порой от бесчисленных мук и нелепостей.
— Ты гений секса! — пыталась выглядеть она опытной женщиной.
— Секс — это только акт проникновения в чужой организм, как способ доставить друг другу удовольствие. И я, слава богу, не гений. Быть гением очень неудобно, так как ему совсем не на кого положиться.
Их отношения были полной тайной для всех. Это было его условием. Ксения была согласна. Её будоражил сам факт наличия «тайной жизни».
Однажды вечером он позвонил ей и попросил не приходить.
— Я сегодня не в форме, — сказал он, — позвоню тебе завтра утром.
Назавтра он не позвонил, а когда звонила она, трубка отзывалась длинными гудками. На следующий день ей позвонили из Боткинской сообщить, что он в реанимации, с обширным инфарктом и просит её прийти. Она примчалась в больницу, где он лежал в отдельной палате, и, зарыдав с порога, бросилась к нему на грудь.
— Тихо, тихо, девочка, — прошептал он. — Не плачь. Смерть не трагична, трагична жизнь. И умирать совсем не страшно, раз уж умерли такие великие… и разные… А ты подарила мне столько счастья, что сделала мой конец светлым.
— Пожалуйста, не умирай, — всхлипывала она, — не смей умирать! Я не могу второй раз потерять самого близкого мне человека. Как я буду жить без тебя?!
— Ты будешь жить очень хорошо, — тихо сказал он. — Я благословляю тебя на счастье. Но ты должна быть готова в этой жизни не только к победам, но и к потерям. Научись оборачивать поражения в свою пользу. И тогда ты всегда будешь победительницей. Ты ведь любишь быть победительницей, — улыбнулся он ей в последний раз и закрыл глаза.
Она просидела с ним всю ночь, гладя его руку и смачивая влажной салфеткой его пересохшие губы. Он умер в тот момент, когда утром она вышла сполоснуть опухшее от слёз лицо, как бы не желая её пугать этим переходом на ту сторону бытия.
Первые недели после его смерти Ксения прожила как под наркозом, автоматически участвуя в каждодневной жизни, но отказываясь иметь дело с реальностью. Вынырнула она из этого состояния только тогда, когда обнаружила, что беременна.
Мальчик родился в положенный срок и в «рубашке», то есть в родовой плёнке, которая по всем поверьям обеспечивает жизнь, полную счастья и удач. Она назвала его в честь отца, Арсением.
На следующий год она закончила училище и, сдав ребёнка на поруки бабушке и няне, поступила в самый модный по тем временам театр Москвы.
2
Театр! О, театр! Кто только не описывал этого многоголового дракона! Этот рай, ад и чистилище одновременно. Этот храм и бордель, эту школу добра и зла, возвышенного и низкого, чистоты и пошлости, нутряной правды и самого низкого обмана. Этот микрокосм, обитатели которого живут по своим законам, и где, как в капле воды, отражаются все человеческие достоинства и пороки. Это особое содружество взрослых детей с их жестокостью и нежностью, страстной дружбой и, не менее страстной, враждой, способных парить над реальностью и погружаться в бездны мелочного быта, где спасают жизни и тут же коварно предают, где объясняются в любви и вонзают тебе нож в спину практически одновременно. Словом, место где органично уживаются шекспировские страсти и кухаркины низости.
Главный режиссёр — народный, маститый, талантливый — был любимцем всей театральной Москвы. При этом он умел разговаривать с властями и пробивать «непроходные» спектакли. Ксения подозревала, что в определённый период времени он был любовником её матери. Взял он её с прицелом на роль Джульетты в спектакле, который собирался ставить в новом сезоне. Его официальная любовница, «примадонна» труппы, была уже старовата для этой роли. Ксения попала как кур в ощип — в смысле интриг и закулисных боёв она была полным несмышлёнышем. У неё не было выработано никаких бойцовских качеств. В жизни ей всё давалось легко и без борьбы, поэтому характер у неё был весёлый и доброжелательный, и о людском коварстве она читала только в пьесах Шекспира. К тому же, она искренне не представляла, что её можно не любить и шла к людям со своей красотой, как с даром, за который ей положена заслуженная награда.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Получив пару раз, очень чувствительно, по носу, Ксения насторожилась. Она благоразумно решила не встревать ни в какие бои местного значения, не примыкать к враждующим группировкам, сидеть под крылышком у главного и сосредоточиться на своей первой, определяющей для всей её будущей карьеры, роли. Репетиции шли очень успешно. Режиссер был ею очевидно доволен и удивлялся такому профессионализму у столь юной дебютантки — уроки Арсения Петровича не прошли даром.
Премьера была назначена к Новому году и ожидалась как главное событие театральной жизни столицы.
Ксения заранее торжествовала, уверенная в своём успехе. И только Графиня осторожно пыталась остудить её пыл.
Графиня — Софья Аркадьевна Домбровская — была вечным другом семьи. Прозванная так, то ли за роль старой графини, которую она уже второе десятилетие играла в «Пиковой даме», то ли за своё происхождение, которое скрывала, она, казалось, видела всех насквозь и будущее не было для неё загадкой. Ксения помнила её столько, сколько помнила себя. Старейшая, «народная», много раз обласканная властью и столько же раз ею попранная за свой невозможный, ранящий без разбора, язык и крутой характер. Никто точно не знал, сколько ей лет, поговаривали, что уже к восьмидесяти. Она всё ещё продолжала выходить на сцену, играя комических и трагических старух и обладала удивительной памятью. В каждодневной жизни она была достаточно беспомощна и, так и не сумев адаптироваться к советскому быту, довольно неопрятна. Она дымила, как паровоз, прикуривая одну папиросу от другой, и её появлению в любом месте всегда предшествовало облако вонючего дыма.
— Выплюньте вашу проклятую папиросу, — орал на неё Главный театра, в котором она прослужила больше сорока лет, — вы же на смертном одре, а на смертном одре не курят.
— Я не вынимаю папиросы даже когда чищу зубы, — невозмутимо отвечала она. — Она для меня, как соска для младенца, я без неё плачу.
Она была одинока, бездетна и о мужчинах отзывалась с таким презрением, что многие поговаривали о её нетрадиционной ориентации.
— Но были же вы когда нибудь замужем, — приставала к ней Ксенька. — Ну, расскажите!
— О, да. И много раз. Но это было так давно, — играла Графиня в склеротичку. — Смутно припоминаю только последнего — у него место бога в душе занимал оргазм. Он умудрялся мне изменять, уже будучи парализованным, с медсестрой, пока я из-под него горшки выносила.
— И это всё, что вы помните? — не отставала любопытная Ксенька.
— Помню ещё стук его ногтей по паркету, когда он ходил босиком по квартире. С тех пор ненавижу длинные ногти, даже на руках.
С Ксенькой у них случилось взаимное обожание с первого взгляда — младенцем она переставала плакать при одном появлении Графини.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Послушай, Ксандра, — говорила та ей, когда Ксения достаточно выросла, — можешь пользовать меня вместо раввина и обращаться за советами по всем вопросам. Я уже так стара, что можешь воспринимать мои советы, как голос с того света, что очень удобно.
Она одна была в курсе Ксенькиного романа с Арсением Петровичем. И она же уговорила её оставить ребёнка.
— Рожай! — сказала она. — Таких генов, как у Арсения, ещё поискать. А в личной жизни ребёнок никогда не помеха, наоборот, будет лакмусовой бумажкой для будущих претендентов. Это только дуры-мещанки думают, что машине с прицепом трудно участвовать в автомобильных гонках. Всё зависит от того, какова машина.
