более ста лет, с тысячью людей, прошедших через него за это время. Как будто воздух тяжел от их присутствия, каждый год и каждый гость накладываются друг на друга, всё происходит в одном и том же месте, стоит на одних и тех же этажах, окружено одними и теми же стенами.
Единственное, что нас разделяет, это время.
Я протягиваю руку к тому месту, где мужчина, которого я вообразила, прошёл мимо меня.
Даты и факты истории — сражения, документы и правительства — никогда по-настоящему не привлекали меня, но фотографии, лица, смотрящие на меня с чёрно-белых снимков, всегда заставляют меня останавливаться и удивляться:
Какова ваша история?
Как вы жили?
Как вы умерли?
Это увлечение стало лишь сильнее после мамы, потребность познать смысл всего этого только растёт. Во мне кипит жгучее желание увидеть, как нити человечества переплетаются на протяжении веков, и каким-то образом понять, что всё это значило.
Папа окрикивает меня по имени из конца коридора. Я опускаю руку, пылинки мерцают, как золотые снежинки на солнце, и спешу догнать отца.
— А эта лестница, — говорит София, — ведёт к нашей самой высокой башне.
— Мы можем подняться наверх? — спрашиваю я, рукой сжимая перила.
София качает головой.
— Здесь крайне темно и не очень чисто. Туда больше никто не ходит, и в целях страховки мы держим её запертой. Извини.
— Всё в порядке, — говорю я, хотя не могу скрыть разочарования в своём голосе.
Мы продолжаем наш обход по другим гостевым этажам, проходя ещё несколько лестничных пролётов, а это означает, что мне больше никогда не придётся подходить к лифту, если я этого не захочу. Коридоры расширяются по мере того, как мы спускаемся, пока не достигаем второго этажа, где расположены самые широкие коридоры на сегодняшний день. Если бы папа, София и я стояли рядом друг с другом, вытянув руки, мы могли бы охватить весь главный коридор, но я не хочу портить профессиональное настроение нашей экскурсии проверкой моей теории. София говорит нам, что на протяжении многих лет на этом этаже останавливались самые богатые и важные гости.
Вдоль стен стратегически расставлена оригинальная для здания антикварная мебель, в том числе длинные изящные диваны с бархатными подушками и трехметровые зеркала с херувимами и плющом, выступающим из деревянных рам. Вид этих предметов только усиливает ощущение сосуществования прошлого с настоящим, и что-то в этом заставляет меня чувствовать себя неуютно, как будто часть меня отпечатывается на стенах, глубоко проникает в половицы, добавляя частичку моей души в это место, как и тысячи других, которые были здесь до меня.
Интересно, папа тоже это чувствует?
Я стою перед одним из зеркал, а София и папа смотрят на сад. Стекло покрыто чёрными пигментными пятнами. Херувимы смотрят на меня сверху вниз, пока я рассматриваю своё отражение.
Кто ещё стоял перед этим зеркалом на протяжении многих лет?
В моём сознании мелькает образ девушки в розовом атласном бальном платье, которая кружится и смеется. Я тянусь к ней, мои пальцы касаются стекла. Её улыбка становится шире, а смех звенит в моих ушах, как падающий хрусталь. Её губы произносят мое имя — Нелл, — и я чувствую, как её мягкое дыхание шепчет на моих костяшках пальцев.
Кончики моих пальцев погружаются в стекло.
— Нелл.
Я убираю пальцы и смотрю на папу, стоящего в другом конце коридора.
Он одаривает меня озадаченной улыбкой.
— Идёшь?
Я поворачиваюсь обратно к зеркалу, но там нет никаких признаков девушки, и стекло твёрдое под пальцами.
Мама всегда говорила, что у меня сверхактивное воображение, но она всегда говорила это так, как будто это было хорошо, что-то, чего я никогда не должна терять. Доктор Роби сказал то же самое, используя это для объяснения кошмарных видений, которые я начала видеть после её смерти, но он говорил об этом так, словно это было плохо, что-то, что я должна была отбросить и никогда больше не подбирать.
Тем не менее, я держалась за своё воображение на начальных этапах лечения, потому что мама говорила мне об этом, потому что я знала, что она думала, что это делает меня особенной, и потому что центральной темой каждого из моих видений была она. Но прошло совсем немного времени, прежде чем я поняла, что поправляться ради папы важнее, чем повсюду видеть маму. Видения исчезли быстрее, как только я начала заставлять себя сосредоточиться на реальности, а затем, мало-помалу, они исчезли полностью.
Или, по крайней мере, я так думала.
«Ты просто недосыпаешь», — говорю я себе тем же логичным голосом, который помог мне пройти через всё это в первую очередь. — «Ты с папой проехала через всю страну. Тебе позволено быть немного не в своей тарелке».
«Ты всё ещё знаешь разницу между тем, что реально, а что нет».
Мы заканчиваем нашу экскурсию по второму этажу в галерее с видом на вестибюль.
— Раньше здесь днём сидели женщины — объясняет София, когда мы выглядываем с балкона. — Они наблюдали за гостями, входящими в вестибюль, пока пили чай. Отсюда, сверху, они могли наблюдать каждую личную драму, которая проходила через парадные двери, как в мыльной опере девятнадцатого века.
— Очаровательно, — говорит папа, и ямочки на его щеках становятся глубже, чем я когда-либо видела раньше.
Я не видела папу таким счастливым уже четыре года, и от этого всё внутри меня переворачивается. Я не хочу быть причиной того, что он здесь несчастлив. Что бы со мной ни происходило — рецидив, ломка, паранойя, вызванная истощением, — мне нужно преодолеть это, ради папы.
Затем София показывает нам залы для завтраков и ужинов, а затем сувенирный магазин, где продаются сувениры на тематику «Гранда», в том числе фотографии Лотти Чарльстон, кинозвезды 1930-х годов, которая часто посещала отель.
— А это, — говорит София, ведя нас в коридор, увешанный чёрно-белыми фотографиями, — наша Стена истории.
Изображения были увеличены и смонтированы на холстах в почти натуральную величину. На одном снимке группа мужчин и женщин в викторианской одежде стоят перед садом, а перед ними вывеска с надписью «КЛУБ САДОВОДСТВА ОСТРОВА УИНСЛОУ». На другом группа женщин с прическами и тёмным макияжем глаз звёзд немого кино загорает на пляже. На другом Лотти Чарльстон в блестящем чёрном платье и меховом палантине поёт в старомодный микрофон, в то время как на фотографии рядом с ней Тедди Рузвельт сидит на крыльце «Гранд Отеля» с собакой у его ног.
Но фотография, которая действительно привлекает моё внимание, была сделана в бальном зале. Судя по женским платьям в
