языка, математику и историю, и вдруг она будет стаскивать с меня чулки.
— Но, кажется, она не жалуется! — сказал папа.
— Мне неловко, мне, мне! — сказала я.
На самом деле мне было не просто неловко. Хотя и это было тоже. Ну сами судите: немолодая, высокоученая дама помогает застегнуть платье девчонке. Горничную до меня госпожа Антонеску почему-то не допускала. Считала, что она должна делать все сама. Но главное, мне хотелось в этот приезд в Штефанбург быть чуть-чуть посвободнее.
Мне надоело гулять по городскому парку в компании госпожи Антонеску, беседуя с ней по-французски об истории Древнего Рима, и что в театре по фойе она прохаживается рядом. Мне хотелось чего-то другого. Чего именно — не знаю, не могу сказать. Да и надо ли говорить?
— Хорошо, — сказал папа. — Но в любом случае госпожа Антонеску поедет с нами. Какой смысл ей оставаться в поместье, когда нас там нет? Я, конечно, готов ей заплатить за пропущенные полгода, но боюсь, она и сама не захочет.
— Почему? — спросила я. — Может, наоборот? Поживет здесь одна. Назначим ей горничную. Будет целыми днями читать книжки, гулять, удить рыбу, пить какао. Плохо ли?
— Я, конечно, ей предложу, — сказал папа. — Если ты настаиваешь. Но уверен, что она откажется. Видишь ли, Далли, мещане — очень гордые люди. В них гораздо больше гордости, чем в аристократах самого высокого пошиба. Запомни это, — сказал он серьезно. — Запомни, пригодится, — и вышел из комнаты.
Я потом сама спросила госпожу Антонеску, предложил ли ей папа такие прекрасные каникулы. Зимние каникулы длиной почти в полгода — с октября по март. В нашем пустом поместье, где она будет фактически за хозяйку.
— Нет, милая Стася, — сказала госпожа Антонеску. — В смысле да. Ваш отец предложил мне это. Он очень щедр и добр. Но я отказалась. Это совершенно невозможно.
Я даже не спросила почему.
Госпожа Антонеску, как и все, называла меня Стася, потому что мое полное имя было Адальберта-Станислава. И дедушка распорядился, чтобы родные звали меня Далли, по первому имени, а все остальные — Стася, по второму. Хотя не все это соблюдали, конечно.
— Хорошо, — сказал папа. — Горничную мы тебе наймем уже в Штефанбурге. Или ты выберешь кого-нибудь из здешних?
— А если выберу, — сказала я, — как мы ее повезем? Неужели снаряжать еще одну карету? В том возке она не поместится — там уже дворник, повар и две девушки. Разве что их не брать?
— Почему ты об этом думаешь? Почему тебя заботят такие хозяйственные мысли? — спросил папа.
— Не знаю, — сказала я. — Я вообще не разбираюсь со своими мыслями. Какая в голову придет — та и моя. Но зато я знаю, о чем ты сейчас подумал, когда сказал про хозяйственные мысли. А до этого ты сказал, что я слишком практичная.
— Не смей! — воскликнул папа. — Это клевета.
— Конечно, клевета, — сказала я. — Я очень романтичная.
— Нет, ты не поняла. — Папа весь залился тяжелым румянцем. — Это ты на меня клевещешь, повторяешь клевету своей матери. Я никогда, ты слышишь, никогда! Ни в мыслях, ни во сне, ни спьяну, ни во гневе не обвинял ее в том, что она мне якобы изменила, что якобы ты — моя, то есть ее дочь от инженера, управляющего шахтами господина… ну, неважно, тем более что это ложь. Это она мне поднесла на блюдечке такую мерзкую клевету, что якобы я ее в чем-то подозреваю. Но это же безумие, бред! Иди сюда. — Он сграбастал меня в охапку, подтащил к зеркалу. — Смотри на наши носы. Смотри вот на этот вот крохотный уступчик. Не острие, не картошечка, не утиная нашлепка, а вот именно этот вот уступчик. Ну-ка, чуточку в профиль. У тебя и у меня. Теперь смотри на родинку на правой щеке, под нижним веком. Видишь? И у тебя, и у меня. Брови. Видишь? Уши, наконец. Смотри, как идет мочка. Смотри, какой загиб раковины. В точности. Видишь? Теперь ты видишь? Что ты — моя дочь?
— Я всегда это знала, папочка, — сказала я. — Что с тобой, мой дорогой? Я вообще все это первый раз слышу! У меня никогда не было в голове таких глупых мыслей!
— А она меня обвиняла в том, что я ее обвиняю!
Мне вдруг стало неприятно и смешно одновременно.
— Разбирайтесь сами, — сказала я.
— Теперь уже все, — сказал папа.
Потому что мама к тому времени уже от нас уехала.
— Ну и тем более. И насчет хозяйственного ума. Это не хозяйственный ум, а просто интересно. Ну как мы повезем мою новую горничную? Если я, конечно, найду среди здешних девчонок (я произнесла «девчонок» с некоторым вызовом), если я найду ту, которая мне понравится, ца-ца-ца… — сказала я и усмехнулась, и высунула язык, и правой рукой сделала совсем уже неприличный жест.
— Боже мой, Далли! — Папа покраснел еще сильнее. — Что с тобой? Ты ли это?
— Это я, — сказала я. — Ты сомневаешься? А со мной ничего. Я просто хотела спросить, как мы повезем мою новую горничную. Я совершенно серьезна.
— Господи, — сказал папа, — посадим ее в карету, где мой лакей и госпожа Антонеску.
— Это невозможно, — ответила я.
— Ах, ах! Ты думаешь, им там будет тесно? — засмеялся папа, вытирая пот со лба.
Я сумела сильно вогнать его в краску.
— Да при чем тут тесно? — сказала я. — Твой камердинер, да, кстати, не называй его этим презрительным словом «лакей», твой камердинер, а лучше сказать, твой помощник, твой адъютант — образованный человек, умница, дипломированный электротехник. Учился, кстати говоря, в том же Париже, знает по-французски, по-немецки и даже по-русски. И ты, разумеется, знаешь, что у него роман с госпожой Антонеску.
— Что? — воскликнул папа.
— А ты что, думал, что он влюблен в тебя мужской платонической любовью? — сказала я. — Или, может быть, ты думаешь, что такой достойный и образованный господин по ночам бегает в деревню, к девкам на сеновал? Или где-нибудь в чуланчике зажимает нашу лентяйку Эллу и договаривается с ней за две кроны? — Папа закрыл лицо ладонями и только мотал головой. — Фу, папа, как тебе не стыдно? Твой помощник — благородный человек и не только, как нынче все говорят «благородный» в смысле честных помыслов и нравов, но и в прямом смысле. Дворянин!
— Как? — Папа вскрикнул, как обожженный.
— Ну, полудворянин, — успокоила его я. — Побочный сын прусского офицера, насколько мне известно. А офицер, скорее всего, дворянин. Ну, или потом выслужил личное дворянство за ордена и храбрость.
— Погоди, — помотал головой папа. — Ты хочешь сказать, что отец моего
