Само переселение было задумано в Петербурге с целью вырвать ногайцев из-под влияния Османской империи и колеблющейся, склонной к мятежам крымской знати. Для самих ногайцев переселение на обширные и богатые земли между реками Волгой и Урал означало возвращение в родные края, где Ногайская орда сформировалась в конце XIV — начале XV в. На Северный Кавказ ногайцы ушли только в 1550-х гг., потеряв большую часть населения во время голодных лет, усобиц и нашествий врагов. На новой родине они попали в зависимость от крымских ханов и их хозяев — турок.
Переселение за Волгу было действительно добровольным. Суворов озаботился продовольствием для ногайцев на время переселения, их охраной от других кочевников (памятуя их старинные конфликты с казахами и калмыками), а также и тем, чтобы они успели заготовить корма для зимовки скота на новом месте. Планировалось даже заново отстроить их древнюю столицу Сарайчик на реке Яик. Однако влияние крымской знати и турецкой агентуры в некоторых ногайских кланах проникло глубоко.
Уже во время кочевки мятежная часть ногайцев вступила в бой со сторонниками переселения. Отделившись от мирных ногайцев и бросив свои кибитки, лавина конников покатилась на русские форпосты. Осаждено было Ейское укрепление, где находилась жена и маленькая дочурка Александра Васильевича. Мятежники, после долгих, но бесполезных увещеваний, были разгромлены, однако остатки их бежали к Кавказу, а пролитая кровь не забылась.
За Кубанью бунтовщики соединились с черкесами, налетая с гор на малые отряды и мирных жителей. К таким разбойникам счет у Суворова был особый. Народы он уважал. Бандитов презирал. Посему племена, роды и кланы, промышляющие разбоем, — для него не народы. «По собственному моему в бытность на Кубани и поныне испытанию, — писал Суворов, — не примечено народов, явно против России вооружающихся, кроме некоторого весьма незнатного числа разбойников, которым по их промыслу все равно, ограбить российского ль, турка, татарина, или кого из собственных своих сообывателей… Следовательно, не есть то народы, но воры». Ворами в России называли государственных и тяжких уголовных преступников, грабителей и убийц (того, кого мы сегодня зовем вором, именовали тогда татем). Поступать с ними следовало не по международным соглашениям, а по уголовным законам.
Давно уже Суворов, проявляя уважение, призвал вождей закубанских племен запретить своим молодчикам разбойные нападения, возвратить награбленное и жить в мире. А то и горы не спасут их благоденствия и самой целости. «Буде же, — обращался к такого рода разбойникам полководец, — …не будут вами пресечены подобные прежним хищничества, то принужден буду переправить через реку Кубань войска и наказать такую дерзость огнем и мечом, и в том вы сами на себя пенять должны будете!» (Д II. 154. С. 180). Предупреждениям полководца не вняли. Суворов ждал долго, целых четыре года. В августе 1783 г. он вынужден был доложить Потемкину, что безобразия продолжаются: «закубанские часто убивают и ловят русских людей, после за захваченных требуют большие деньги» (Д II. 247).
Поход на Кавказ, в верховья реки Кубани в октябре 1783 г. был совершенно скрытным. Легкий отряд Кубанского корпуса прошел 130 нелегких верст без дорог, мимо пикетов горцев, ночами, разделившись на группы. Роты, эскадроны и казачьи полки точно сошлись в условленном месте. Холодной ночью они одолели глубокую бурную реку и скалы. Пушки и зарядные ящики поднимали на канатах. На рассвете Суворов атаковал крупнейшее сборище разбойников. «С великой храбростью» ударили в штыки гренадеры. Не задерживая полетели на врага казаки и драгуны. Артиллеристы не зря пронесли сквозь недоступные места 16 пушек и сохранили сухим порох.
Противник стоял насмерть. Жестокий бой шел несколько часов. Урочище Керменчик стало могилой тысяч злодеев. Но дело было не окончено. В14 верстах далее было сосредоточено еще одно разбойничье воинство. Дав отряду двухчасовой отдых, Суворов форсированным маршем достиг противника и с ходу атаковал. «Храбрость, стремленный удар и неутомимость донского войска не могу довольно выхвалить… как и прочего ее императорского величества подвизавшегося воинства», — доложил полководец.
Вооруженного противника не осталось. Милосердие Александра Васильевича не переменилось даже в отношении к «ворам». Все сдавшиеся — 200 человек — были отпущены на свободу. По данным разведки, простиравшейся у Суворова до Ирана, не тронутые его экспедицией разбойники сжигали дома, «бежали в леса и горы» (Д II. 252–256). Изведав силу полководца, местные вожди смогли оценить его доброту. Племена, приславшие в знак покорности белые знамена, получили покровительство России. Захваченные ими пленные, в том числе из верных России ногайцев, были возвращены. Начальство требовало репрессий: Суворов уклонился от карательных акций, заявив, что «операция в глубокую осень войскам вредна!» Он обласкал разноплеменных вождей и старшин, подружился с достойнейшими из них.
Предгорья Главного Кавказского хребта стали на время спокойными. Турция должна была признать реку Кубань своей границей с Россией на Северо-Западном Кавказе. Потемкин с гордостью вручил Суворову золотую медаль за присоединение Крыма (Д II. 271); сам он отныне титуловался светлейшим князем Таврическим. Из рук императрицы полководец получил орден Святого князя Владимира — и вновь, как он писал 10 декабря 1784 г. Потемкину, изнывал год «в деревне при некоторых войсках» (Д II. 272). Возможность немного отвлечься от службы во время командования Владимирской дивизией заставила его в 1784 г. заметить еще одну любовную связь жены. Родившегося 4 августа сына Аркадия Суворов с трудом признавал своим. Жену он отправил в Москву, горячо любимую дочь Наташу окончательно определил в Смольный институт.
Страдая без серьезного дела, Суворов просил у Потемкина команду хоть на Камчатке! «Служу я, милостивый государь, — писал генерал высоко ценившему его князю Потемкину, — больше 40 лет и почти 60-летний; одно мое желание, чтоб кончить высочайшую службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; проводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать. Наука просветила меня в добродетелях; я лгу, как (никогда не лгавший) Эпаминонд, бегаю, как Цезарь, постоянен, как Тюренн, и праводушен, как Аристид. Не разумея изгибов лести… часто негоден. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей. Был счастлив потому, что повелевал счастьем. Успокойте дух невинного перед вами!.. Исторгните меня из праздности… в роскоши жить не могу!» (Д II. 272).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
