Резко поднявшись, я двинулся к ней и чуть слышным извиняющимся шепотом спросил:
— Ну, а как ты? — Она откинулась к спинке своего рабочего кресла и с испугом посмотрела на меня. Такой я ее еще не видел. Прежде чем она собралась ответить, я добавил в отчаянии: — Потому что, несмотря на все это, — и я кивнул на приглашение, все еще лежавшее на столе, — я думаю только о тебе.
После этих моих слов испуг в ее глазах исчез, а улыбка вернулась.
— Не грусти, — успокаивающе проговорила она. — Я тоже думаю о тебе. Все будет хорошо. От мыслей еще никто не умер.
— Ты уверена? — смущенно сказал я, чувствуя, как меня захлестывает волна радости. Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но она, выставив вперед руки, уперлась мне в плечи, чтобы остановить меня.
— Говорил ли ты кому-нибудь обо мне? — с тревогой спросила она.
— Нет, никому, — честно ответил я.
— И никому не говори впредь, если хочешь, чтобы мы с тобой виделись.
— Но почему, черт побери, я должен кому-то рассказывать и зачем? — спросил я ее негодующе.
Руки, отталкивавшие меня, внезапно ослабли, и мое лицо оказалось вплотную к ее, так что я мог вдохнуть аромат ее духов и быстро поцеловать ее, что превышало все мои ожидания от этой встречи, пусть даже, отшатнувшись, она вскочила на ноги и быстро вытолкала меня прочь.
— Собираешься ли ты дождаться здесь Лазара? — спросила она на прощанье озорным тоном. — Потому что он хотел тебя видеть.
Я был захвачен врасплох.
— А он, что — знает, что я здесь?
— А как же, — сухо ответила она.
Я был слишком счастлив и возбужден, чтобы встречаться с Лазаром, а потому, наскоро попрощавшись, выскочил на улицу, уже погружавшуюся в темноту.
И остановился, потому что хотел удостовериться, что он придет, не забыв, что она не должна оставаться в одиночестве в обезлюдевших этих местах, погруженных в мглу весеннего вечера. Я притаился, спрятавшись за огромным стволом старого дерева, усеянного белыми цветами, и стоял так, пока не появился его автомобиль, который я узнал по его фарам еще издалека, — он въехал в боковой проезд и медленно катил в поисках места для парковки. В конце концов он отказался от этой попытки и затормозил прямо напротив подъезда. Вопреки обыкновению, когда входная дверь грохотала немедленно, возвещая о его прибытии, на этот раз прошло какое-то время, пока он выбрался из машины и, с не свойственной ему медлительностью, которая ему не шла, прошествовал внутрь. А меня захлестнула волна любопытства, заставившая задаться вопросом: „Так чего же он хотел от меня?“ И страх перед внезапным свиданием с ним исчез, как если бы существование Микаэлы давало мне новые силы и определяло новый статус в отношениях с ним.
XII
Позволительно ли начать сейчас размышления о смерти? Потому что тогда мы должны будем найти ту потайную дверь, через которую она пробирается в душу; так что душа может привыкнуть к ее безмолвному присутствию, как если бы это была маленькая статуэтка, принесенная в дом в качестве безобидного подарка или необдуманного приобретения, безответственно и бездумно положенного на заветное место, на, скажем, маленький прикроватный столик, покрытый кружевной салфеточкой, — и все это совершенно не задумываясь, что невинный этот и неодушевленный предмет может в одну прекрасную ночь неожиданно преобразиться, смахнуть кружевную салфеточку и мягким неуловимым движением прикончить изумленную душу.
Иначе, как сама смерть разберется со стаей докторов, которые, несмотря на разногласия между ними, борются с нею при помощи наиболее сложных методов, какие подсказывает им опыт, и наиболее эффективных таблеток, имеющихся у них в распоряжении? И тогда нам придется снова возобновить наши прежние связи, такие, как этот давнишний замкнутый человек, сбежавший из сумасшедшего дома, блуждающий во мраке с проволочными очками на носу, позволивший уговорить его присесть с нами рядом и выпить, наконец свой чай, который давно успел уже остыть, но не успевший изложить до конца свои фантастические взгляд на мир, вечно пребывающий в покое, в котором каждый час является последним и самодостаточным. И все это для того лишь, чтобы убаюкать нас, усыпить живущий у нас внутри ужас перед смертью, засунутый во внутренний карман его пальто в форме маленькой бронзовой статуэтки.
* * *
Но в последний момент, находясь от него в нескольких шагах, я отказался от своей идеи, испугавшись, что он учует запах духов своей жены; духов, которыми, в этом я был твердо уверен, она опрыскивалась исключительно для меня. Отказался войти с ним вместе вовнутрь, чтобы не оставлять ее там одну. Мне не хотелось смущать ее своим неожиданным повторным появлением, тем более бок о бок с ее мужем. Если он хотел мне что-нибудь сказать, у него будет возможность сделать это на моей свадьбе, поскольку сейчас я был уверен, что они там будут, и мысль об этом наполняла меня радостью. Впервые я позавидовал ему, когда я вернулся к своему наблюдательному пункту позади старого тель-авивского дерева, наблюдая, как открывается дверь и как они идут, о чем-то разговаривая между собой с такой интимностью. Даже абсолютно незнакомые с ними люди, вроде моей матери, замечали эту связывающую их близость, и восхищались ею, когда они ее продемонстрировали, появившись среди первых гостей, стоя рядом, едва ли не вплотную друг к другу, только что не обнимаясь в холле старой иерусалимской гостиницы, украшенной живыми цветами, которые Микаэла выбрала, чтобы они перебили затхлый запах.
Они прибыли без Эйнат, которая появилась одна чуть позже с красиво завернутым подарком. На следующий день, когда мы принялись разглядывать свадебные подношения и дошли до подарка Эйнат, оказалось, что внутри красивой подарочной бумаги была маленькая глиняная фигурка со многими распростертыми руками, при виде которой Микаэла закричала от восторга, а потом замерла, закрыв лицо статуэтки своими ладонями. Когда она спустя некоторое время отняла их, я заметил, что у нее горят щеки, а глаза увлажнились. Оказалось, что некий отшельник в Калькутте продал Микаэле и Эйнат одинаковые статуэтки, которыми обе они восхищались. Но поскольку Эйнат знала, что Микаэла, возвращаясь в Израиль, потеряла свою, она решила подарить ей оставшуюся. По контрасту, подарок, который принесли родители Эйнат, — бирюзового цвета покрывало, которое заставило подпрыгнуть мое сердце, пришлось Микаэле совершенно не по вкусу, и она, пойдя в магазин, обменяла его на большую диванную подушку. Я никак на это не отреагировал, не желая вызывать ненужных подозрений.
В конечном итоге, Микаэла ухитрилась обменять большинство полученных нами подарков, как если бы этим актом она могла стереть из своей памяти всякие следы нашей свадьбы, которые угнетающе действовали бы на нее все предстоявшие годы, потому что на самом деле эта свадьба превратилась в переполненное народом мероприятие, потому, возможно, что мои родители честно пытались провести „среднюю“ свадьбу в „среднем“ по размеру помещении. Огромное количество гостей, занесенных моим отцом в список, тех, чье прибытие не ожидалось, — прибыли, и среди них, к глубокому нашему изумлению, множество родственников из Англии, которые узрели в моей свадьбе вполне подходящий повод для посещения Израиля. Сестры моей матери и сестры отца были, разумеется, приглашены остановиться в доме родителей вместе со своими мужьями, и моим родителям пришлось уступить им не только свою спальню, но и мою комнату, что сделало ее непригодной для нашего с Микаэлой пребывания в ней при подготовке к свадьбе. А потому, чтобы нам не пришлось появляться на церемонии прямиком из Тель-Авива, усталыми и потными, Эйаль, справедливо полагавший себя неким катализатором нашего брака, предложил нам воспользоваться домом его матери как до, так и после свадьбы. Его мать с радостью согласилась принять нас, накормила вкуснейшим ужином и сказала, что мы можем ложиться в старой комнате Эйаля, где я непреклонно отказался заниматься любовью с Микаэлой, которая, как я уже заметил, особенно возбуждалась в самых невероятных местах. Бесспорно, мне не хотелось смущать ее стонами мать Эйаля, которая, кроме всего, не удалилась в свою комнату, чтобы отдохнуть, и стала ломать себе голову над тем, как придать простому белому платью Микаэлы более праздничный вид. Кончилось тем, что она уговорила Микаэлу взять две тяжелых античных серебряных броши, которые она тут же добыла из глубины своего ларца с драгоценностями, и, добавив немного искусственных цветов, добилась того, что платье невесты стало если не более элегантным, то наверняка много более оригинальным. Но вопреки всем этим усилиям, призванным улучшить внешний вид Микаэлы, особенно платье, которое пришлось отутюжить дважды, мать Эйаля на деле хотела лишь одного — избежать предстоявшей всем нам церемонии.
