меня за одну только мысль подвергнуть опасности этих простых людей ради фальшивой императрицы.
Резкий смех иеромонаха разрушил это молчание.
– Ох уж эти истории угнетенных, – сказал он. – Чем безнадежнее их положение, тем цветистее и масштабнее россказни. После вы провозгласите ее бессмертной богиней, побеждающей всех врагов копьем из солнечного луча. – Его насмешливый взгляд остановился на седеющей склоненной голове женщины. – Если у вас нет подлинных новостей, можете рассказывать эти ваши истории в другом месте.
Женщина поднялась, костяшки пальцев, сжимающих край подноса, побелели.
– Ваше святейшество, – пробормотала она с порога, поклонилась иеромонаху, а потом мне.
Он успел только стиснуть зубы от злости, как дверь закрылась. И пока он таращился на закрытую дверь, столовый нож скользнул ко мне на колени.
Когда иеромонах обернулся, я опять взяла пиалу с супом, пусть и не так грациозно, как теми же руками умела императрица Хана.
– Вы уверены, что это разумно, ваше святейшество? – произнесла я, когда он поднес полную ложку к губам. – Сомневаюсь, что повар хорошо к вам относится.
– Если уж на то пошло, вряд ли он и к тебе хорошо относится, – ответил он и демонстративно проглотил суп. – Да благословят боги твою кончину.
* * *
Жена трактирщика проводила меня в комнату, но под пристальным взглядом одного из охранников иеромонаха я ничего не могла сказать. Женщина быстро показала гостиничные удобства и исчезла прежде, чем я успела избавиться от соглядатая. Придется выбираться из переделки самой. Как всегда.
Прошло много времени, прежде чем стих гул трактира. Я прислонилась к стене, чтобы не спать, но это тело испытывало усталость, какой я прежде не знала. Даже сидя, я то и дело впадала в дремоту, пока трактирщик с женой не отправились спать. А потом внизу перестали болтать и топать солдаты, только изредка поскрипывали под ногами половицы. Наконец и эти звуки затихли.
Я выскользнула из-под теплых покрывал в холодную обшарпанную комнату, где тростник на полу отсырел и не потрескивал под ногами. Помедлив в дверном проеме, я прислушалась, потом очень медленно сдвинула экран. В коридоре было темно, но я заранее сосчитала шаги до двери иеромонаха. Теперь, держась за стену одной рукой и ощущая в другой тяжесть столового ножа, я эти шаги отсчитывала.
Тринадцать и еще полшага. Протянув руку, я прикоснулась к гладкой бумажной панели на двери, натянутой туго, как барабан. Моя рука как паук прокралась от каркаса к ручке, и я медленно отодвинула дверь, еще осторожнее, чем свою. Совсем чуть-чуть, только чтобы проскользнуть внутрь.
Меж ставен мелькали полоски слабого света фонарей, очерчивая во мраке контуры спящего. Я подождала и, убедившись, что он лежит спокойно, прокралась внутрь, радуясь поглощающим звук циновкам. Все легче и легче. Однако обрывать жизнь иеромонаха столовым ножом – работа нечистая, хоть и выдающаяся.
Подстраиваясь к ритму его дыхания, я тихо выдохнула, сгибая больное колено, взяла поудобнее нож. Он был далеко не острым, и я занесла руку, готовясь бить с высоты.
Глаза иеромонаха неожиданно распахнулись. Метнулась рука, сомкнувшись на моем запястье так крепко, что мне послышалось, как хрустнули хрупкие кости императрицы.
– Решила, что сможешь перехитрить меня? – сказал он мягким бархатным голосом у самого моего уха, притягивая меня поближе. – Ты думала убаюкать меня своей уступчивостью и болезнью, чтобы я позволил тебе прокрасться и зарезать меня? Нет, госпожа Мариус, если надеешься выиграть, тогда ты не с тем связалась. Я слишком долго выживал в политических плясках, чтобы оставаться таким глупцом.
Последнее слово он произнес почти нежно, а губы так приблизились к моему уху, что кожу обожгло горячим дыханием.
– Ну, неужели это все? – с издевкой поинтересовался он. – Где моя злючка?
Его язык коснулся моего уха, я обернулась и щелкнула зубами, готовая укусить. Иеромонах засмеялся.
– Ты меня разочаровываешь, – сказал он и перекатился, увлекая меня за собой. Мое плечо ударилось об пол, а он тяжело навалился на меня всем телом, вжимая в матрас. – Я думал, ты станешь драться со мной. Думал, ты хочешь убить меня, а не трахнуть, но вижу, что шлюха в тебе всегда берет верх.
Из его благочестивых уст такие слова прозвучали грубо, я пыталась его оттолкнуть, но он прижимал меня к полу и рвал одежду. Его теплая рука стиснула мою грудь. Не мою – грудь императрицы Ханы. Это должно было помочь мне вытерпеть, но стало только хуже. Тело не мое, чтобы с ним обращаться так, как хочу, не мое, чтобы стыдиться. Но хотя она меня и покинула, мысль о том, что он осквернит ее тело, заставила меня вцепиться в его ухо и рвануть, глубоко вонзив ногти.
Иеромонах взвизгнул и перекатился, потащив меня за собой. Я должна была легко с ним справиться, я хорошо знаю, как сломать шею, в каком месте больней укусить. Но что бы я ни делала, он меня отталкивал, как назойливую муху, и смеялся, словно наслаждаясь этой нашей возней в темноте, перекатывая через комнату по полу. Я желала ему смерти, и он умер бы непременно, будь я в своем теле. Но вот это, неумелое, слабое и изломанное, не могло того, что мне требовалось – не могло без дрожи удерживать тяжесть, не могло без судорог сопротивляться его напору, ничего не могло – ни сбежать, ни закончить дело, и чем дольше мы боролись, тем яснее я понимала, чем это кончится.
С моих сжатых губ сорвался слабый крик отчаяния, и иеромонах рассмеялся.
– Как будто ты этим не наслаждаешься, моя дорогая, – сказал он, задыхаясь не то от напряжения, не то от возбуждения или от всего сразу. – Неужто тебе разонравилась твоя славная профессия?
Я попыталась плюнуть ему в лицо, однако слюны хватило только смочить язык.
– Пошел ты, – огрызнулась я. – Слезь с меня.
– А, так ты беспокоишься из-за императрицы Ханы? Ну, не стоит, ее не случайно прозвали шлюхой из Коя. – Он поднялся, крепко сжал мои бедра и подтянул к себе. – Ты должна прекрасно знать, что единственная сила женщины – у нее между ног.
– Здесь?
Я воспользовалась предоставленной возможностью перевести дух, захватила ногами его плечи и сдавила шею. Он, как все мужчины, никогда в жизни не встречавшие сопротивления, попытался вырваться, но я сцепила ноги в лодыжках и тянула его со всей силой, какие нашлись в этом хилом теле. Он вертелся, бил меня, как мог, и шипел как змея, но я ухватила себя за голень и тянула, сдавливая его горло. Иеромонах сопротивлялся. Он выкручивался, стараясь освободиться. Если бы я смогла продержаться, если бы в этих пальцах было больше сил, если бы чужие лодыжки не горели от боли, когда я старалась усилить хватку… Но, как я ни старалась, глаза сумраком застилала боль, и я дрогнула, отступила. Раскрасневшийся, задыхающийся иеромонах вырвался.
По его горлу скользнул нож. Не с угрозой, без паузы, просто нырнул в плоть и одним изящным движением полоснул по шее. Из пореза хлынула кровь. Иеромонах захрипел, судорожно цепляясь скользкими руками за горло. Еще несколько ужасных мгновений он нависал надо мной, безуспешно хватая недоступный более воздух, конвульсивно сглатывал, чтобы остановить неудержимую кровь, а потом, как подрубленное топором дерево, уступил превозмогающей силе и рухнул. Я никак не могла откатиться в сторону и готова была принять на себя его вес, но тело иеромонаха мягко опустилось на тростник рядом со мной. А рядом с клинком в руке и презрительной ухмылкой на губах стоял Свифф.
– Где это ты шлялась? – сказала я.
– Я пыталась вас догнать, – огрызнулась мертвыми губами императрица. – Трупы не устают, но им все же требуется больше времени, чем карете на тот же путь. Да еще приходилось останавливаться в каждой гостинице и про вас расспрашивать, и еще говорить всем, что не надо посылать за лекарем. И гвардейцы меня преследовали. Идиоты.
Глубокие раны на шее Свиффа подсохли, но лучше выглядеть от этого не стали. К тому же лицо было бледным, а когда императрица прошла через комнату, чтобы зажечь фонарь, походка была неуклюжей. Однако пальцы, видимо, работали, поскольку
