После 1770 г. вновь позаимствованный «английский» или «чувствительный» роман временно стал образцом для большей части русских романистов, тогда как при литературной обработке сатиры, шванка и т. д. большей частью отказывались от формы романа, предлагая только слабо (или вовсе не) «обрамлённое» собрание произведений. В соответствии с этим «продолжателей» и подражателей находили большей частью не «Пригожая повариха» или «Ванька Каин», а «Пересмешник», (отчасти больше в рыцарски-сказочном направлении, отчасти шванково-сатирическом). Некоторые предлагали (в качестве рамок или вставок) также и настоящие исповеди плутов, к примеру, прежде всего И. Новикова «Похождения Ивана Гостиного сына» (1785) с его мрачной сатирой на русское купечество. Сатирические романы, насколько они вообще создавались в заканчивавшемся столетии («Неонила», 1794, «Евгений» Измайлова 1799), представляли собой сочетания старой морально-дидактической традиции (полемика против «светского», «современного», «иностранного», дополнение «злых» примеров «добрыми», функция значимых имён т. д.) с элементами «чувствительного» романа (среда мещанства и мелкого дворянства, семейная рамка, сокращение «приключений» в пользу преобладающего анализа человеческих чувств и отношений, форма «Я», если вообще, является средством не сатирического преломления, а индивидуального выражения чувств и т. д.). В целом сравнение ситуации около 1800 г. с ситуацией около 1760 г. показало, что теперь роман хотя и снискал всеобщее признание и был очень популярен (мнение Карамзина), но плутовской роман, казалось, отступил за более поздние «чувствительные».
Обращение к плутовскому роману и в то же время его прямое скрепление с «чувствительным») следует только в «Российском Жилблазе» Нарежного (1814). Название, прямые ссылки, замысел рассказа о пережитом «Российского Жилблаза» (Рассказ от первого лица плута, занимавшего «привилегированное» положение, прямо с детства, когда он познакомился с самыми разными краями и областями России и самыми различными социальными слоями, причём поднялся до должности секретаря владетельного князя) и множество прямых соответствий могли быть однозначно объяснены романом Лесажа. Кроме этого источника, Нарежный в большом количестве применял местное (особенно украинское) предание, из которого он заимствовал ситуации и образы, традиционные для плутовского романа (детство плута в виде украинского деревенского фарса, типичный для Украины «князь», обедневший и «опростившийся», но по-дворянски надменный, вместо соответствующего испанского идальго, превращение пародии на «поэтов» и «педантов» в пародию на сентиментализм Карамзина и архаизм Шишкова, вставка широко выполненной социальной сатиры на русское масонство, князя Потемкина и т. д.). Рядом с этим плутовским рассказом от первого лица с самого начала стояла, однако, рассказанная в 3-м лице история помещичьей семьи, однозначно следовавшая образцу «чувствительного» романа (причём обе нити действия заметно переплетались, пока под конец они окончательно не слились, и искусственно мистифицированная интрига романа разрешилась. Будучи своевольной попыткой скомбинировать оба различных типа романа и соединить заимствованное из западноевропейских литератур с отечественным, произведение (порой рассматриваемое в литературоведении как связующее звено между старой русско-украинской сатирой и Гоголем) заслужило особого внимания, даже если оно и не обрело широкого воздействия из-за цензурного запрета (причины которого удалось обнаружить).
После наполеоновских войн воодушевление чувствительным романом постепенно сошло на нет. Русская критика (и читающая публика) требовали отечественного, народного «романа нравов», и Ф. Булгарин пошёл навстречу этой потребности: он опубликовал в своём журнале «описания нравов», из которых постепенно возник «сатирически-нравоописательный» роман «Иван Выжигин» (обстоятельное сравнение между предварительными публикациями и окончательной редакцией романа 1829 г.). Лесаж предложил (наряду с первоначальным подзаголовком «Русский Жиль Блас») и примерную схему рассказа авантюриста-плута «привилегированного» типа о пережитом, которая была расширена до сатирической панорамы общества. Но существенно сильнее влияния Лесажа оказалось влияние Жуи, чьи «Романы о нравах» пользовались в России около 1825 г. очень большой популярностью. Булгарин позаимствовал у них сентиментально-романскую окраску образа своего главного героя, интригу вокруг наследства, технику сатирических портретов, систематическое дополнение «отрицательных» портретов «положительными» и даже многие отдельные мотивы. Вторым главным источником была польская сатирическая проза XVIII в. и раннего XIX столетия, прежде всего сатиры шубравцев со всем спектром их типов и романы И. Красицкого «Досвядчиньский» (равным образом сатирически-дидактический роман в форме рассказа о пережитом с различием между «сатирической», «утопической» и «авантюрной» частями, которое подобным образом можно было констатировать и в «Выжигине») и «Пан Подстолий» (воспринятая Булгариным тема хорошего и плохого помещика). Главная цель Булгарина заключалась в систематическом смотре «описания нравов», в то время как плутовская проделка и особая плутовская перспектива (несмотря на непрерывную форму первого лица) продолжали терять значение. Зато основной стала сквозная интрига романа («мистифицированная» ещё сильнее, чем у Нарежного), в результате чего возникло сочетание из дидактической «чёрно-белой сатиры» и элементов чистого романа сенсаций и романа ужасов.
«Выжигин» оказался важным прежде всего (и почти только) из-за своего необычного успеха у публики (причины которого анализировали современные критики). Только благодаря «Выжигину» отечественный роман и завоевал широкую читающую публику, плутовской роман ещё раз достиг кульминации своей популярности, вышли бесчисленные подражания «Выжигину» и пародии на него («Новый Выжигин», пародии A. Орлова и т. д.). Началась всеобщая «мода на роман» (к которой присоединились даже столь великие лирики, как Пушкин и Лермонтов) и была вызвана всеобщая дискуссия среди критиков о сущности и задачах романа как наиболее актуальной литературной формы. Результатом была переориентация на исторический роман Вальтера Скотта, который почти через год после знакомства с ним (1829/1830) подчинил своему влиянию весь роман в России (как переводы, так и оригиналы). Подчинение это оказалось столь сильным, что не только «Выжигина» отвергли как ущербного, но и в самом общем виде отказывали типу как плутовского, так и «чувствительного» романа (своеобразие и традиция которых вырабатывались как «испанский» и «английский» тип) в любом притязании на обозначение в качестве романа. Результат такой односторонности заключался в том, что около 1840 г. кризис исторического романа в России рассматривался многими как кризис или упадок романа вообще, пока «Мёртвые души» Гоголя не начали отход от чисто исторического типа и придание новой формы сатирическому роману, сделавшее возможным и более справедливую переоценку предшествовавшего русского плутовского романа.
О положении и значении русского плутовского романа в целом
С точки зрения социальной и литературной позиции авторов русских плутовских романов решающее значение имело не просто их происхождение (оно простирается от крепостного до дворянина), но, скорее, то обстоятельство, что все авторы (в противоположность типу независимого поэта, преобладавшего в России вплоть до начала XIX в., а также в противоположность главным представителям испанского novela picaresca (плутовского романа. – Исп., прим. пер.) не были в пору возникновения своих плутовских романов полностью признаны ни в литературном, ни в общественном отношении. Продолжение их литературной деятельности (благодаря которой они стремились также к общественному восхождению и в большинстве случаев достигали его) зависело непосредственно от благосклонности и готовности читателей купить их книгу. Эта позиция влияла на социальную и литературную полемику вокруг их сочинений, у многих вела к ослаблению остроты контрастов между позицией автора и его плута (что также могло воздействовать на стирание перспективы Я). Всё это способствовало избранию литературных образцов в соответствии с меняющимися потребностью и вкусом читателей, преимущественно принадлежавших к «средним слоям», но обусловливало особую осведомлённость в отечественной массовой литературе («лубок» и др.) и отечественной народной традиции.
Характерно для русского плутовского романа было то, что он не основывался непосредственно на отечественных предшественниках. Правда, в России перед заимствованием западноевропейского плутовского романа были собрания шванков (даже если не русские соответствия плутовским циклам вроде «Уленшпигеля» или «Бертольдо»), богатая сатирическая проза (особенно сатирические пародии на «Посад» завершавшегося XVII и раннего XVIII столетия), сатирические «рассказы о пережитом» от первого лица (пародии на жизнеописания, в том числе в виде акростихов) и сатирические рассказы настоящих плутов в человеческом или животном облике («Фрол Скобеев» и рассказ о процессе сварливого ерша «Ёрш Ершович»), но везде возникали только отдельные элементы, конститутивные для плутовского романа, так что их можно лишь очень условно рассматривать как настоящих предшественников. И если многие из них позже служили источниками отдельным авторам русских плутовских романов, то, тем не менее, не они, а однозначно западноевропейский плутовской роман были решающим образцом и главным побудителем.
