Плотников теперь был окончательно обречен на работу по трассе «Мирный» — «Восток» в одиночестве. Сколько же потребовалось мужества и силы воли этому экипажу, чтобы в течение нескольких месяцев в одиночку уходить в стылую жесткую пустыню, не имея за спиной, в «Мирном», никакой страховки?! Уходить, отчетливо понимая, что если придется сесть на вынужденную, то на помощь ему смогут прийти только через несколько недель... По себе знаю, как трудно сделать хотя бы один полет на «Восток» без товарищей, идущих следом. Экипаж Плотникова выполнил около сотни таких рейсов, тем самым показав всему миру, на что способны наши летчики и самолет Ил-14. Это был настоящий подвиг, который у нас в стране по достоинству так и не оценили. Но именно их работа позволила нам как-то увереннее чувствовать себя на зимовке, в которую мы угодили вопреки своему желанию. И я всегда буду гордиться тем, что Петя Плотников тоже пришел в «Полярку» вместе с нами из Балашовского училища летчиков...
«Зимовка» на зимовке
Дни шли за днями — тусклые, нудные. Судьба берегла полярников, и наша помощь пока была не нужна. Павел Кононович Сенько, мудрый человек и опытный руководитель, отлично понимая наше невеселое состояние, старался как можно больше загружать нас различными работами, практически не оставляя свободного времени для погружения в душевные переживания. В Антарктике зимой лучший лекарь от психологических недугов — труд, труд и труд. Впрочем, и не только в Антарктиде...
Меня Сенько часто приглашал в поездки на вездеходе по участкам, на одном из которых планировалось строительство будущего снежно-ледового аэродрома для приема тяжелых самолетов на колесном шасси. Таких участков было несколько.
— Зачем вам нужна эта головная боль? — я был противником создания такого аэродрома. — Для создания и поддержания в эксплуатационном состоянии ВПП вам придется круглый год перебрасывать сюда людей, технику, обеспечивать их жизнь и работу.
— Зато самолетом домой отсюда долетишь за пару дней, и не надо месяцами на кораблях в океане болтаться, — мрачнел Сенько.
— Но ледник-то течет. Всю зиму вы будете готовить ВПП, весной она треснет где-нибудь, и вся работа — насмарку. А если и не треснет, с приходом тепла снег размягчается, и на колесах все равно не уедешь. Вам нужна снежная подушка толщиной больше метра с плотностью бетона, длиной около трех километров да шириной метров шестьдесят... Сколько же горючки нужно сжечь, чтобы ее укатать?! — ужасался я.
— Не твое дело, — защищался Сенько, — Есть постановление правительства. И наука все рассчитала...
— Да что она понимает в авиации, ваша наука? — горячился я. — Затраты понесем колоссальные, а отдача — минимальная...
Эти перебранки длились часами, но как бы то ни было, свою работу по осмотру участков мы выполнили.
В октябре Сенько предложил мне сопровождать американского ученого-геолога Эдварда Грю в его походах по местным сопкам. Базироваться мы должны были вдвоем у подножия горы Вечерней в маленьком фанерном домике. Я согласился, и началась наша зимовка на зимовке. 27 октября 1973 года мы с Эдвардом обосновались в нашем домике и я еще не успел привыкнуть к капризам этого места. Зажег печку «буржуйку», чтобы приготовить ужин. Время шло, а курица в кастрюле оставалась сырой! Бешеный ветер трепал наш домик, в трубе, казалось, завывают сами черти, и тут я заметил, что огонь-то не горит. Срывным потоком воздуха с Вечорки пламя задуло. Я открыл чугунную дверцу, зажег клочок бумаги и сунул в печку, совсем забыв о том, что «буржуйка» «работает» на керосине с соляром. Огонь погас, но топливо продолжало литься на поддон и его там скопилось много, пока я заметил, что печка не горит. Фонтан огня ударил мне в лицо. Меня ослепило, обожгло брови, ресницы, бороду. Я крикнул Эдварду:
— Дай мне быстро масло!
— Какое? — тихонько спрашивает он меня.
— Да любое, черт возьми!
Он метнулся в кладовку, отрубил кусок сливочного масла и сунул мне в руки. Я «умылся» им и боль немного стихла. Глаза остались целы, нам повезло — домик не загорелся. Но теперь в походах по леднику и сопкам на холодном ветру все лицо болезненно горело. Я ругал себя последними словами: «Ты же не новичок. Знаешь, что мелочей в Антарктиде нет и нельзя ни на секунду ослаблять внимания. Нет же, потерял осторожность, а теперь — мучайся...»
Ожоги зажили лишь к весне, к началу новой 19-й САЭ.
Впрочем, там же я совершил еще одну глупость: решил проверить свои альпинистские способности. Ботинки с шипами мне подарили давно, веревка и тесак тоже были, ледоруб, по случаю, от кого-то в наследство достался. Черенок к нему сделал сам, по руке, как положено.
А тут и случай подвернулся. Павел Павлович Смирнов, который с нами работал, поехал на вездеходе на горы Городкова, а я надумал, пока он петлять будет, подняться на них по ледяному откосу. Крутизна у него была градусов 60 — 70, высота метров триста, а дальше скат и обрыв в океан, под которым вода не замерзает, все время «кипит».
Шел я по откосу без всякой страховки, один. Даже передышку сделал где-то в середине подъема. Страха не испытывал, поскольку психологически себя хорошо настроил и вниз старался не смотреть. Но когда уцепился за первые камешки на вершине и выполз на нее, подумал: «Все, черта с два я больше полезу на эти штучки». Долго лежал, тяжело дыша и глядя в небо. И тут до меня стало доходить: уже весна, лед, снег начали подтаивать и, наступив в какую-то ослабленную точку, я мог вызвать лавину и весь скат сполз бы вместе со мной в океан. А оттуда уже я бы не выбрался...
Что это было — мальчишество, желание испытать себя или обыкновенная дурь? Всего понемногу, как я решил позже, но все же в основе моего «восхождения» лежало желание понять, на что способен, и подготовить себя к тому, что, возможно, приобретенные навыки пригодятся в жизни.
Позже я анализировал: почему 18-я САЭ осталась в моей памяти как одна из самых тяжелых, но и самых удачных экспедиций, несмотря на то, что по насыщенности экстремальными ситуациями с ней не многие могут сравниться. И пришел к выводу, что нам повезло с командиром отряда Петром Павловичем Москаленко и инженером Аркадием Ивановичем Колбом. Их ведущая роль проявлялась во всем, что касалось летной работы, обеспечения полетов. Наш состав был под жесткими «лапами» того и другого, но мы принимали это как должное, потому что знали: они — имеют на это право.
Я видел в них организаторов, стратегов, вынашивающих очень сложные планы, и то, как они их осуществляли, — гиганты, ну, просто гиганты! Отряд стал большим, район работ расширился, а тут еще аварийные ситуации посыпались одна за другой. И это — в самых жестких условиях, которые только могла «подкинуть» нам Антарктида. Что нас всех объединяло? Долг? Да. Суровая необходимость летать, когда полеты выполнялись на пределе возможностей и техники, и людей? Да. Но еще — высокий, непререкаемый авторитет Москаленко и Колба. Ведь им приходилось руководить не новичками, а профессионалами, которые знают цену решениям руководителей. Мы отдавали работе все силы еще и потому, что не могли, не имели права подвести Москаленко и Колба. Все экипажи — Заварзина, мой, Кошмана, Волосина, весь технический состав шли за ними, несмотря на все трудности, которыми щедро делилась с нами Антарктида. А Головачев? Он ведь свой первый инфаркт заработал, провожая и дожидаясь нас из полетов, делая все возможное, а чаще — и невозможное, чтобы мы могли взлететь и приземлиться, выполнить задание... Сердце после всего этого не выдержало, и Головачев слег.
