Когда поднялись выше 4000 метров, у всех вдруг начался какой-то эмоциональный подъем, настроение на глазах улучшилось, разговорчивые стали, эйфория необычная накатила. Все полезли друг к другу с какими-то рассказами, шутками... С земли картина эта тоже выглядела не совсем обычно — самолет уходит, уходит в синь неба, превращается в серебристый крестик, который... ни с того ни с сего начинает качаться.
Наше веселье стало результатом самого натурального опьянения азотом, углекислым газом, поскольку в легких началось замещение авиалярного воздуха новым составом. Для того, чтобы ознакомить летчиков с этим пагубным явлением, как оно себя дает знать, их и «поднимают» на большую высоту в барокамере.
И вот веселье начинает затухать, все замолкают, замолкают, словно уходят в себя. Первый признак гипоксии (кислородного голодания) очень характерен: розовые ногти начинают синеть, потом белеть, и вот ты уже не видишь «чашечек» — они становятся совершенно белыми. Набухают веки, появляются мешки под глазами, они становятся тяжелыми, синими, как у больных сердечников, и начинает клонить в сон.
Первым почувствовал себя хуже самый старший из нас — бортмеханик Николай Нилович Чураков. Он сидит между первым и вторым пилотом, и я вдруг вижу, как он буквально на глазах начинает засыпать, голова клонится, падает на грудь.
— Николай!
— Я здесь. Все нормально, — вскинулся на миг и снова впадает в дрему.
Идем выше. Второй пилот Толя Дуксин, тоже начинает клонить голову, хотя и летал на сверхзвуковых самолетах. Он грузный, большой...
— Толя!
Поднимает глаза, под ними — синие мешки.
— Тяжеловато дышать, командир... — и — улыбается.
— Все, ребята, — подвел я черту под экспериментом, — поехали вниз...
Больше мы на «потолок» не ходили, но все три машины испытали на разных режимах, провели выключение двигателей в полете, опробовали автопилоты, в общем, проверили их досконально. Естественно, ближе других и по духу, и по характеру нам был наш родной Ил-14, на котором мы летали в 18-й САЭ. Поэтому, честно подготовив все три самолета, решили что и в 19-й экспедиции будем летать на «своем». Но как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.
... Корабли подошли к Антарктиде, меня вызывает по рации Журавлев. Обменялись приветствиями, и вдруг он спрашивает:
— Ледовую разведку можешь сделать?
— Сделать-то могу, но инженера у нас на зимовке нет, а ты же знаешь, что после нее надо составить акт-заключение о том, что машину можно поднимать в воздух. Авиатехник потом еще должен сделать записи в формулярах планера, двигателей. Мы можем лететь, но только после того, как инженер даст «добро».
О том, что после зимовки мы своими силами решили все технические проблемы с Ил-14, я промолчал — инициатива наказуема, в чем не раз убеждался. Особенно в гражданской авиации, где регламентированы, расписаны каждый твой шаг, каждое движение...
— Что же делать будем? — в голосе Журавлева я уловил озабоченность. — Подскажи, тебе же виднее, ты на базе.
— Что делать? Дай право подписать заключение авиатехнику — Анатолию Даниловичу Межевых. Ты его хорошо знаешь, он со мной зимовал, а по знаниям и опыту многих инженеров за пояс заткнет. Пришли телеграмму, что временно возлагаешь на него обязанности инженера по эксплуатации...
— Да, я ему и так разрешаю.
— Нет, — говорю, — ты телеграмму пришли. Она же не мне, она ему понадобится, если с него кто-то спросит, почему он поставил свою подпись...
Межевых, который слышал наш диалог, дернул меня за рукав:
— Я и так поставлю, мы же все сами делали...
— Ты погоди, не лезь, — одернул я Данилыча. — Я уже поднаторел в отношениях с начальством, поэтому бумажка нужна и мне, и тебе. Случись какая-нибудь неприятность, без нее нас затаскают по инстанциям.
Телеграмму мы получили через несколько минут, и тут же поднялись в воздух. Пришли к кораблю, побарражировали в его районе, осмотрели лед, связались уже по УКВ:
— Ну что, — говорю, — здесь недалеко есть большая полынья — между расплавным и припайным льдом. В нее можно войти, быстро пришвартоваться к припаю. Хорошая погода еще денек постоит, но на горизонте уже маячит циклон. Поэтому лед начнет двигаться, сжимать судно, однако для выгрузки более подходящего места близко больше нет, надо рисковать.
— Припай далеко? — спрашивает Журавлев.
— Нет, в этом году он короткий, ломает его каждый день, куски откалывает.
— Ладно, судно с вертолетом, я на нем к вам переберусь.
— Давай.
Судно вошло в полынью, капитан попробовал сам поискать «припай», но вынужден был согласиться с нашими рекомендациями. Разгрузка началась, Журавлев на вертолете перелетел в «Молодежную», мы начали работать.
В первом же полете он решил посмотреть «Эймери», поскольку объем авиационных работ на этой базе предстояло выполнить большой. Пришли, сели, благо снежный наст за зиму отлично укатали пурги. Все, естественно, занесено снегом. Я ему показал, где что находится:
— В прошлом году здесь мы ГСМ хранили, там — домик с газом, эстакада с запчастями...
— Сколько времени нужно, чтобы все это отрыть? — он с сомнением покачал головой.
— Здесь будет геологическая партия работать, народ очень опытный. Поэтому технику запустят, трактора, небольшие вездеходы и расчистят базу быстро.
Осмотрели все и решили возвращаться домой.
— Слушай, — Журавлев вдруг остановил меня, — а если сюда Ми-8 и Ан-2 придется гнать, значит, надо создавать для них подбазы? От «Молодежки» они сюда не дойдут с одной попытки?
— Напротив австралийской станции «Моусон» есть небольшой островок Фоле, — я достал карту. — В прошлом году на нем Москаленко держал топливную подбазу. По-моему, топливо там так и не израсходовали.
... Нашли мы этот островок, с воздуха штабели бочек просматриваются, хотя и занесены здорово снегом.
— Надо бы поглядеть, сколько топлива здесь осталось, — Журавлев, как хороший хозяин, решил провести учет всех резервов. — На чем здесь садились?
— Да на всем, — отвечаю, — и на Ил-14, и на Ан-2, и на Ми-8...
— Можешь сесть?
— Конечно, а почему же нельзя?!
Как всегда, прежде, чем сесть на новое место, надо его хорошенько осмотреть. Сделали несколько заходов, посмотрели на него с разных высот и направлений — ровный куполок, посередине небольшой «пупок», пологий скат... Все чистенько, словно Антарктида специально готовила этот островок к нашему визиту, все пристойненько... Прошли на бреющем над тем местом, где решили садиться, низко-низко. Все ровненько-ровненько, только маленькие передувчики.
— Садимся? — спрашивает Журавлев.
— Садимся.
Заходим и садимся. А солнце яркое, Антарктида чистая, вылизанная, блестит всеми гранями, небо — голубое и глубокое-глубокое.
