Эвелина вскочила и в ярости разорвала программу в клочки.
– Ну, и пусть этот Арпад сидит дома у маменькиной юбки! Не нужен мне ни он, и никто другой, и весь этот концерт не нужен. Кончено! Не желаю больше слышать об этом!
И Эвелина бросила в камин обрывки бумаги. Тогда священник поднялся с кресла и взял взволнованную даму за руку.
– Умерьте свой гнев, сударыня. Я пришел к вам по очень важному делу, в котором заинтересованы и вы, и ваш супруг, да и – не скрою – я сам. Все мы настолько заинтересованы в нем, что осмелюсь сказать: для нас это вопрос жизни, ибо если обстоятельства обернутся против нас, то ваш муж будет изгнан в Америку, я – в свой монастырь, а вы – уж и не знаю куда.
Женщина, пораженная, села.
– Начнем с вас. Вам следует знать, что, когда вы с такой непосредственностью вернули князю Тибальду дворец на улице Максимилиана, он депонировал на ваше имя бондаварские акции на миллион форинтов.
– Я об этом понятия не имею! – изумилась Эвелина.
– Ну, это только доказывает, что вы не дали себе труда поинтересоваться у господина Каульмана, из каких средств оплачивается этот пышный двор, этот роскошный выезд и несметное количество слуг, и зимний сад, и все прочее…
– Я полагала, – смущенно проговорила мадам, – что мои доходы актрисы и господин Каульман…
Язвительная усмешка на губах священника заставила ее замолчать. Шамуэль продолжал:
– Со всем этим покончено! Мы узнали из полученной сегодня телеграммы, что зять князя обратился в суд по делу о взятии его под опеку, и его прошение удовлетворено. Под попечительство несомненно попадут и бондаварские акции, записанные на вас.
– И пусть попадают! – легкомысленно заявила дама.
– Ну, тут можно бы еще судиться. Но вот беда более серьезная. Другой телеграммой нам сообщили, что на прошлой неделе взрыпад взорвал бондаварскую шахту.
– И шахту господина Беренда? – вскрикнула Эвелина. Священник удивленно взглянул на нее и продолжал, не спуская глаз с лица женщины.
– Его шахту – нет! Зато акционерная шахта погибла окончательно. И, кроме того, в телеграмме сказано, что в шахте начался пожар и погасить его невозможно.
Священник прочел в обращенных к небу очах Эвелины страстную молитву: «Хвала господу! Хоть Беренда миновала чаша сия!»
– Теперь возникает очень большая опасность, – продолжал аббат. – Вы, вероятно, слыхали, каких блестящих успехов достиг Каульман в финансовом мире благодаря бондаварской операции. Миллионы, вложенные в реальные ценности и десятикратно возросшие как предмет биржевой игры, повисли в воздухе. Однако такая катастрофа, которая, возможно, еще и поправима, – может быть, пожар в шахте удастся погасить, – в данный момент является оружием в руках противника, достаточно сильным для того, чтобы разорить Каульмана. Взорвавшаяся шахта – это одновременно и взрывной заряд, подложенный под нас противной биржевой партией. Мощь финансового магната заключается не в тех миллионах, что хранятся в его стальном сейфе, а в миллиардах, которые он может выгрести из кубышек других людей: в его кредите. Неожиданное падение цен на акции, и все эти тайники захлопнутся перед ним, и тогда растает все, что хранится под замком у него самого; если только он не сбежит, захватив из собственной кассы все, что можно удержать в пригоршнях. Каульман сейчас именно в таком положении. Еше сегодня к нему со всех сторон угодливо тянутся руки, предлагая сотни миллионов, а завтра – один лишь выкрик, и столько же рук забарабанят в его ворога, требуя возвратить вклады. Выкрикнуть эти слова или промолчать теперь зависит только от одного человека. Этот человек – князь Вальдемар Зондерсгайн. Он сейчас в Париже, он приехал сегодня. Вполне вероятно, что через своих тайных агентов он узнал о бондаварской катастрофе раньше, чем проинформировали Каульмана местные управляющие, которые, очевидно, преуменьшают опасность. В руках князя Зондерсгайна находится судьба Каульмана, да – не скрою – и моя тоже. Я подсказал Каульману одно крайне важное дело. Завтра намечено выбросить на парижский и брюссельский денежный рынки церковный заем, основанный Каульманом, что могло бы, пожалуй, повлечь за собой новый поворот мировой истории. Если князь Вальдемар воспользуется бондаварской катастрофой и вмешается, все исчезнет, как сон. Стоит ему появиться на бирже и выкрикнуть: «Акции Каульмана шестьдесят ниже пари», – и мы пропали. Если же он промолчит, блестяще разработанный план увенчается полным успехом, и тогда вся эта бондаварская неприятность обратится в столь незначительное происшествие, что на мировом рынке никто не обратит на него внимания. Теперь-то вы понимаете, какой волшебной силой обладает одно-единственное ваше слово и что вы можете сделать, если замолвите словечко князю Вальдемару?
Эвелина лишь молча покачала головой, прижав к губам указательный палец. Воплощенный ангел молчания.
– Как? Вы отказываетесь? – воскликнул господин аббат, впадая в священный гнев. – Вы не задумались над тем, что достижение высокой цели обойдется вам всего лишь в одно слово? Вы допустите, чтобы пал священный престол, дозволите безбожникам водрузить над Ватиканом красное знамя на место поверженного креста, сбросить статуи святых с пьедесталов – и все это единственно в угоду женской прихоти?
Эвелина вскинула руки, словно решаясь на борьбу со злым великаном, и обреченно воскликнула:
– Не могу я говорить с этим человеком!
Шамуэля вконец обозлила подобная жеманность. Аббат решил, что уж если ему не удастся уговорить эту женщину, то, по крайней мере, он чувствительно оскорбит ее.
С этим намерением он взял свою шляпу и, заложив руки за спину, с холодной насмешкой обратился к Эвелине:
– Я не в состоянии понять вашей антипатии. Ведь князь Зондерсгайн во всех отношениях не хуже тех господ, которых вы до сих пор привечали.
Услышав оскорбление, Эвелина горячо схватила руку священника и в неудержимом, самозабвенном порыве воскликнула:
– О сударь! Ведь я непорочна!
Священник изумленно уставился на Эвелину. Повернутое в сторону пылающее лицо, изменившееся от огорчения, целомудренно потупленный взор, равно как и детские слезы, свидетельствовали о правдивости ее слов.
Священник глубоко вздохнул.
Он почувствовал, как все его величие и слава обращаются в дым перед этим словом.
Ведь эта добродетель выше Замка святого Ангела! {резиденция главы католической церкви} Женщина с «talon rouge» {красный каблук (франц.). Туфли с красными каблуками – мода, распространенная среди французской аристократии. Здесь в переносном смысле: символ легкомысленного образа жизни} на ногах и с миртовым венком на голове.
Куртизанка и девственница.
И в этот момент священник лучше, чем когда-либо, понял загадочный смысл изречения: женщина – это сфинкс.
Священник почувствовал, как одно это слово сразило его.
Даже Саула не сильнее поразил гром.
Ему открылось, что все значительное, недостижимое, о чем только может мечтать мужчина, – почести, величие, власть, мировая слава, – дым и прах в сравнении с той высотой, с какой сейчас снисходит к нему эта женщина.
Она поклялась в верности мужу, в угоду ему носила на лице своем раскрашенную маску модной дамы и смогла сохранить под ней румянец целомудрия.
У него исчезло желание свергать ее с этой высоты.
– Эвелина! – с кроткой серьезностью начал Шамуэль. – То, что вы мне открыли сейчас, навеки заточает меня в келью. Хорошо! Я удаляюсь туда. Вы развеяли мои призрачные мечты о мирском величии. Я больше не тешу себя никакими грезами. Вы сказали: «Я еще дева!» Хорошо, так будьте «девицей» и в глазах других. Французские законы не признают браков, не заключенных гражданскими властями. Ваш брак с Феликсом Каульманом в этой стране недействителен и может быть опротестован. Здесь вы девица Эва Дирмак, только и всего. Вы можете сказать господину Каульману, что узнали об этом от меня. Я дал ему совет так поступить с вами. А теперь я вновь удаляюсь к себе в монастырь искать примирения с богом.
Эва Дирмак бросилась на колени к ногам священника, покрывая поцелуями его руки и орошая их слезами.
– Возложите мне руку на голову! – рыдая, воскликнула девушка. – Благословите меня, отец мой!
Священник, отступя на шаг, поднял руку.
– О дочь моя! Над твоей головой всегда простерта незримая длань. Пусть она вечно хранит тебя.
И аббат Шамуэль удалился. Каульмана он даже ни о чем не известил. Он купил железнодорожный билет и вскоре затворился в тихой обители.
Свет больше о нем не слышал.
Муж и мужчина
Феликс тем временем спешил встретиться с князем.
Он не остался на бирже до вечера, когда без лишних церемоний мог повидать князя с глазу на глаз на паркете, а сам нанес ему визит.
Вальдемар не заставил его долго ждать в приемной; финансовые магнаты имеют обыкновение уважать себе равных, по крайней мере, внешне.
