– Убью тварюшку! Р-р-р-распущу на мясо и бр-р-рошу собакам!
– Мальца тоже?
– Какого мальца?
– Который у нее будет. Она беременна!
До Пластуна не сразу дошло. Какое-то время непонимающе глядел на Верну и морщился. Что она несет? Какой малец? Нож в горло, и вся недолга.
– Кто беременна? Эта? – морщась, кивнул на бледную Зазнобу, что так и сидела, вцепившись в лавку.
Попробуй останься тут в здравом рассудке. За несколько мгновений срубили три десятка, ровно кусты молодой бузины. Жуткие заломовцы рвут людей по-живому и едят. На глазах убили Многолета, а Пластун клацает зубами и точит по ее душу острый нож. Только откуда баба в доспехе узнала о ребенке?
– Да! И, клянусь, ты не сделаешь этого!
Пластун усмехнулся, поджал губы, и только чуб на лбу вздрогнул, когда возвращенец швырнул нож. Верна похолодела, показалось, будто внутри обрубили веревку, на которой все держалось. Медленно повернулась и широко раскрыла глаза. У самой щеки красавицы, точно лента на ветру, трепетал-колыхался нож. Пластун остервенело плюнул в сторону бывшей, подвывая «Девица-красавица, ты мне очень нравишься…», пересек палату и нырнул в дверной проем.
– Тебе повезло, дура! – еле-еле вытащила нож и чуть было не рухнула на лавку. Вовремя опомнилась. Если сесть – больше не подняться. Усталость не даст.
– Он его убил, убил… – глядя в никуда, шептала Зазноба.
– Кто-то из них должен был уйти, – прохрипела Верна. – Я же говорила, у судьбы на тебя свой расчет.
– Ты кто?
– Дед Пихто. Идти сможешь?
– Куда?
– Внизу в думной палате Залом. Собери баб, детей – и айда туда. Никто не тронет.
Ровно замороженная, Зазноба встала с лавки, взяла за руку кого-то из девок, и друг за другом, словно выводок утят, они потерянно вышли из палаты. На молчаливый жест Верны Маграб только кивнул и, отряхнув руки от крови, вышел следом.
Терем заполняли возвращенцы – уставшие, порубленные и вымотанные до предела. Победа вышла дорогой ценой, не менее трети воев полегло. Дружинные братцев-князей грызлись отчаянно, до самого конца. Взлет и Барсук будто чувствовали, стянули в город самых преданных, те и впрямь стояли упорно, никто не перешел на сторону истинного князя. Новые князья – новые приближенны, старых братцы-князья от греха подальше отослали.
– Зато две тысячи, что стоят в окрестностях, без боя вернутся под мои стяги, – усмехнулся Залом, оглядываясь.
Истинный князь поднялся в женские покои и мрачно прикусил губу. Причудливую роспись на потолке и стенах заляпало кровищей, труп лежит на трупе, все ожидаемо-предсказуемо, словно думную палату отразили в зерцале. Баб и детей уже увели в дом посадника, там по крайней мере не было крови, братцев-князей заточили в поруб.
– Что теперь? – все же рухнула на лавку. Усталость подрубила под самые колени. – Отдашь город на растерзание?
Терем наполнился мужскими голосами. Живых отделяли от мертвых, хотя… с девятью все проще, после них живых не оставалось, били насмерть или добивали. Так огонь выжигает сухую траву в степи – только черная пыльная пустыня расстилается куда хватает глаз.
– Это мой город, – сухо отрезал Залом. – Это их город. Своих найду, и все встанет на должные места.
– Своих?
– Жену и мальчишек. Когда ушел в поход, младшему год исполнился, старшему три.
– Братцы спрятали? И что, молчат?
– Молчат, поганцы. Торговаться будут.
– Станешь?
Залом недобро поморщился и отвернулся.
– Узнаю. Все равно узнаю. На ремни распущу, а узнаю…
Верна уже спала. Свернулась на лавке калачиком, подтянула ноги к груди, отпустила меч и негромко постанывала. По телу бегала дрожь усталости, руки-ноги тряслись, а лицо исказило ровно судорогой.
Глава 6
БЕГЛЕЦЫ
Спала день и ночь и даже не спала, а просто не появлялась в мире живых. Будто спряталась. Даже в сон просочилась гнетущая боль, в груди мутило, и самый распоследний дурак понял бы, что видится девке отнюдь не цветочный луг. Где прилегла, там и осталась, ей только лавку застелили мягкой шкурой да прикрыли теплым шерстяным одеялом. Лишь к следующему утру открыла глаза и долго лежала неподвижно, блуждая взглядом по сизой предрассветной хмари. На лавках вдоль стены лежали жуткие телохранители, и лишь один сидел – избела-бледные глаза Верна углядела даже сквозь муть в собственных – ровно огонь внутри горит и через глаза наружу лезет. Не поймешь кто, вроде Гогон Холодный, а вроде Тунтун.
Молчала. Будто язык отсох. Есть-пить не хотелось, даже естественная надобность тело не тревожила, словно отлетела Душа далеко-далеко, и лишь несколько пудов изможденной бабьей плоти безучастно лежат, ждут прилива сил.
– Долго спала? – Язык вялый, ленный, словно каша во рту.
– День да ночь позади. Светает.
Трупы убрали, но солоноватый запах крови остался. Пол и стены еще приводить в порядок и приводить, жаль, нельзя самой выбить кровавую память, как придверный половик. Стоит прикрыть глаза, будто наяву падают люди, жуткая девятка скупо, молниеносно кромсает дружинных князей-предателей, визжат бабы и одна за другой отпускают сознание.
Вот сидит Зазноба, бледная ровно смерть, вцепилась в лавку, хочется дуре кричать, а не может. На расписные цветы венчиком брызгает кровь… Три раза моргнула ~ три десятка рухнули, грохот мечей о щиты едва не оглушил… Душа не успевает за происходящим, людей уже нет, а ты глупо таращишься на место, где они только что стояли, и дышишь, словно рыба на песке.
– Мне плохо, – прошептала Верна. – Мне плохо…
Встала после полудня, не иначе солнечным светом напиталась. Разбудили крики и ржание лошадей. То сгоревшие дружинные избы раскатывали по бревнышку. В бабьи покои не входили, должно быть, Залом приказал не беспокоить – сколько проспит Верна, так пусть и будет. Едва появилась на крыльце, возвращенцы побросали дела, со всего двора сбежались и подхватили на руки. Не давая шагу ступить, вынесли на площадь, забросили на одну из четырех бочек, теперь пустых, и заставили держать речь. Туда же, на бочки, зашвырнули девятку, те отнеслись ко всему не в пример спокойнее. Ну хоть бы улыбнулись разок.
Заговорила через «не могу», язык показался тяжелее камня – отлынивает, не слушается, живет сам по себе:
– Мы победили…
Парни едва не всполошили город басовитым дружным ревом, хотя чего уж тут… Бубенец вторые сутки не спит.
– …а не надо было подличать и предавать!
Да, вот так просто. Какое-то время молчали, ждали вдохновенной, пламенной речи, а тут такое… по-бабски чувственно и по-детски правильно. Но, распробовав слова десятницы – чисто и прозрачно, ровно ключевая вода, – изошли таким криком, что на площадь должен был сбежаться весь народ. Может быть, еще одно нападение?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
