— Врага нужно знать в лицо, — пояснила Ксения, убирая со лба упрямую челку. — Приближается решающая игра, фигуры расставлены, игроки ждут сигнала к началу.
— Враги, враги, кругом враги, — кивал Андрей. — Тут тебе и Существо в пруду, и каэсовцы, и Царь-батюшка. — Впрочем, ему не совсем была понятна шахматная терминология Ксюхиных предсказаний. Еще больше его озадачили следующие слова:
— Но и враги могут стать друзьями…
Переспрашивать он не решался, зато поведал о странном сне, случившемся накануне возникновения Сферы. Тот сон Андрей помнил во всех деталях, и только сейчас ему стал открываться его грозный и таинственный смысл. И вправду, в нем была предсказана и Витькина гибель, и появление бабы Маши с Ксенией, и даже возможность спасения.
— Ксения — это ведь, кажется, «чужая» по-гречески? — блеснул своими познаниями в иностранных языках Андрей.
— Да, а еще «подарок», хотя я вовсе не подарок! — каламбуром ответила девушка. — Но есть у моего имени и третье значение. И оно-то, на мой взгляд, самое верное. В ботанике ксениями называются гибриды растений, полученные посредством опыления пыльцой других видов.
Андрей только недоуменно пожал плечами. И тогда услышал рассказ, до глубины души поразивший его и приоткрывший завесу тайны над загадочной гостьей.
56
Когда пала фиолетовая мгла, капитан Петр Петрович Коломиец, дежурный по ракетному дивизиону, подумал, что наступил конец света. Или началась третья мировая война. Что, впрочем, учитывая количество и качество ядерного оружия, скопленного за годы войны «холодной», было равнозначно концу света. Того или другого Коломиец давно и тайно ожидал, ибо должен был свихнувшийся мир прийти рано или поздно к какому-то итогу. Апокалиптические ожидания Петра Петровича усугублялись неурядицами в личной жизни: незадолго до сорокалетнего юбилея от него ушла жена, прихватив обоих детей, и переехала к матери в Серпейск. И он, как зверь в вольере, метался по внезапно опустевшей и оглохшей двухкомнатной квартире. И пил горькую, за что неоднократно получал на службе «последнее китайское предупреждение». Как-то раз, возвращаясь с работы в своем обычном в последнее время нерабочей состоянии верхом на велосипеде, он, что называется, не справился с управлением и въехал в ограждение из колючей проволоки, распоров ухо и щеку. В санчасти ему наложили восемь швов. После этого Коломиец решил «завязать», но после двухнедельного воздержания подоспела получка, и «завязка» как-то сама собою закончилась.
Удивительно, что такому-то человеку доверяли дежурство по ракетному дивизиону, на вооружении которого стоял десяток единиц техники класса «земля-земля», причем две из них — с ядерными боеголовками. Но чего в жизни не бывает! Чего не бывает в Советской Армии, в годы перестройки окончательно утратившей боевой дух, дезорганизованной и деморализованной.
И вот пала мгла, укрыла Рыжово и окрестности зловещим фиолетовым крылом. Исчезла связь с внешним миром. Тут-то и поплясала бы трясущаяся с перепою рука капитана по кнопкам пусковой установки, салютуя долгожданному Апокалипсису, но от необдуманного и непоправимого поступка спас очередной запой. Утратив человеческий облик, Петрович лежал, точнее, валялся на кожаном топчане, время от времени просыпаясь, матерно ругаясь, почесывая небритую щёку, и снова засыпал тяжелым похмельным сном.
Пробудившись с раскалывающейся головой и отвратительным привкусом во рту, Петрович с удавлением, граничащим с темным ужасом, обнаружил, что остался в абсолютном одиночестве. Он закурил «беломорину» из распотрошенной пачки и, щурясь от горького дыма, нетвёрдой походкой слонялся по комнатам, пинком распахивал двери, жутко ругаясь, звал солдат, но так ни одной живой души и не обнаружил. Солдаты исчезли бесследно. А вместе с ними исчезли автоматы, запасы продовольствия и даже личный пистолет Макарова из кобуры капитана. Вместо него в кобуре оказался огрызок соленого огурца.
— Ах вы, мать вашу, защитнички родины! Дезертиры драные! — в сердцах орал Петрович в пустоту. Пустота в ответ молчала, глядя на незадачливого капитана бессмысленными зенками.
Вернувшись на штатное место дежурного, Петрович лихорадочно накручивал на телефоне номер за номером, стучал по рычагам, дул в трубку, — все напрасно. Только раз почудилась ему в звенящей тишине на грани слуха разудалая мелодия очередного шлягера советской эстрады.
— Две звезды, две светлых повести, — подхватил Петрович надтреснутый фальцетом, но, не допев припева, уронил голову на стиснутые кулаки и залился горючими слезами.
Через минуту поднял голову и, утирая глаза грязным замызганным носовым платком, обнаружил на столе, на столь же замызганной, когда-то белой в коричневую клетку скатерти со спутанной коричневой бахромой бутылку водки, граненый стакан, блюдо с закусками на любой вкус — бутербродами с ветчиной и сыром, свежими огурчиками и помидорчиками, аккуратно нарезанными и украшенными зеленью. Петрович с недоумением огляделся по сторонам, торопливо перекрестился и поплевал через левое плечо. Вокруг по-прежнему никого не было. Но и водки с закуской минуту назад не было — в этом Коломиец мог поручиться всеми остатками своего страдающего с похмелья разума.
— Так вот ты какая, белая горячка! — прохрипел Петрович и сам вздрогнул от звука собственного голоса. — Чудеса в решете! Прям-таки скатерть-самобранка какая-то, — говорил он, теребя желтыми от никотина пальцами коричневую бахрому, дикими глазами водя по сторонам, ожесточенно тёр их кулаками, тряс головой. Дивное видение не исчезало.
Тогда Петрович несмело протяну трясущуюся руку к стакану, отдернул ее, снова протянул — и наконец дотронулся до прохладного стекла, крепко ухватил его всей пятерней.
— Настоя-а-ащий! — изумлённо протянул он. Настоящими оказались и водка, и закуска. И уже через полчаса значительно повеселевший Петрович чокался с ополовиненной бутылкой, произносил тосты и спичи, распевал песни.
— Черт со всеми с ними! Нам и здесь неплохо.
Когда бутылка опустела, Коломиец снова впал в тревожное состояние духа, порывался обрушить ядерную мощь Советской Армии на проклятых буржуинов, но внезапно ослаб, уронил отяжелевшую голову на скрещенные на столе руки и захрапел. Так прошел и день, и два, и три. И неделя. Каждый раз, проснувшись, Петрович обнаруживал перед собой неизменную бутылку водки и блюдо с закусками, причем и сорт водки, и ассортимент закусок каждый раз менялись в соответствии с пожеланиями хозяина.
— Эх, скатерть моя, самобранка моя! — пел непросыхающий Петрович.
И жил в своём алкогольном раю, особо не доискиваясь причин столь щедрого воздаяния.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
