— Тогда мне вас жаль, бедная вы моя. Будем надеяться, что оно не попадет в нехорошие руки. Ах, нехорошие руки! Деньги, ох уж эти деньги.
— О, тут дело не в деньгах.
— Значит, любовь, а вы замужем? Боитесь шантажа?
— Нет-нет, не любовь, гораздо хуже.
— Профессиональная тайна? Вы, случайно, не врач?
— Нет.
— Шпионка? — спросила пожилая дама и, не дожидаясь ответа, быстро исчезла. Сесилия запомнила лишь эти слова: «Вы боитесь шантажа? Будем надеяться, что оно не попадет в нехорошие руки», и мадам Ило, стоявшая на часах у своего вагона, увидела, что она идет, прижав руки к вискам, без конфет и газет.
— Почему вы придерживаете волосы? Нет ни ветерка, — сказала она Сесилии. — Вы как будто расстроены.
— Так и есть. Вы тогда не заметили у меня в руках письмо?
— Тогда — это где?
— Да в такси же.
— Письмо? Нет.
— Значит, оно выскользнуло, когда я подвинулась, чтобы дать вам место, а потом, с этой суматохой, чемоданами и все такое, я о нем забыла. Да, оно выскользнуло, и я его потеряла.
— Скажите сразу, что это я во всем виновата.
— О, я никого не виню, я просто говорю, что это ужасно.
— Почему? Ничего страшного. Письма теряют каждый день.
— Да, но это было важное письмо, и я боюсь, как бы оно не попало в нехорошие руки. Если мы чего-то боимся, то лишь потому, что такая опасность существует. Сколько раз нам приходилось слышать: «Был один шанс из тысячи, что это случится, и — бац! — это случилось».
— У вас слишком богатое воображение. Ваше письмо, пока мы о нем говорим, уже могли отнести на почту. Знаете, есть ведь и честные люди. Подумайте лучше о том, что бы сделали вы, чем думать о том, что могут сделать другие.
— Просто других много больше, — ответила Сесилия.
Она дождалась отхода поезда и вернулась домой еще более несчастная от того, что лучше осознавала причины своей тревоги, о которой не могла не думать.
Она жила в Париже на бульваре Ланн, в маленьком домике, который Гюстав купил для нее, а она устроила по своему вкусу. Мебель на первом этаже была в стиле Луи XIII, на стенах, обитых темно-синей материей, висели большие черно-белые гравюры в золоченых рамах, изображающие порты Франции и всевозможные виды города Страсбурга. Это создавало одновременно необычную и уютную обстановку, как в домах коллекционеров, входя в которые, начинаешь чувствовать себя путешественником. Гюстав гордился этим убранством, оригинальностью которого восхищались все его друзья. В библиотеке были в основном сборники стихов и воспоминаний, альбомы по искусству и драматические произведения, и эта комната на втором этаже была владением Сесилии. Она почти всегда находилась там: «Это мое убежище, — говорила она, — моя пещера Али-Бабы».
Когда в то утро она вернулась с вокзала, Одиль заметила, что она бледна.
— Мадам устала?
— Ничто не утомляет больше неприятностей, моя бедная Одиль. Провожая мадам Ило на ее чертов поезд, я потеряла в такси письмо — помните, мое утреннее письмо?
— Лучше бы мадам дала его мне.
Гюстав был на деловом обеде, и Сесилия, оставшись дома одна, не захотела ничего есть. Ее терзали черные мысли и сердцебиение, неуверенность стискивала горло, и она не могла проглотить даже капли воды. «Я привидение, — сказала она себе, входя в свою пещеру Али-Бабы, — привидение, проходящее сквозь запертые двери, которое не может ни взять в руки книгу, ни сорвать цветок, ни съесть шоколадку». Она попыталась читать, но смысл слов от нее ускользал, она завела граммофон, но от музыки тоска ее становилась еще больше, и Одиль, поражаясь такой тревоге, посоветовала ей сначала помолиться святому Антонию Падуанскому, а потом, к четырем часам, предложила сходить за соседской консьержкой, которая гадала по картам.
— Гадалка! Вот что мне нужно. Бегите, бегите, пусть придет поскорее!
Через несколько минут за столом напротив нее сидела предсказательница в гранатовой накидке и готовилась раскладывать карты на восточном платке, который она принесла с собой.
— Большой расклад? Малый расклад? Таро?
— Все расклады — большие, малые, тяжелые, легкие, блестящие, кружащиеся, порхающие…
— Если будете шутить, карты ничего не скажут, — заявила дама довольно холодным тоном. — Большой расклад?
— Большой расклад, — отозвалась Сесилия, которая, слушая консьержку, попыталась следить за перипетиями запутанного романа, героями которого среди прочих были фривольная женщина, верный друг и служитель Фемиды.
Гадалка показала пальцем на трефового короля:
— Это ваш муж.
— Нет, это не он, вы ошибаетесь. Хотите, покажу вам его фотографию?
— Не надо. Повторяю вам еще раз: ваш муж — король треф.
— Вот приятная новость! Какой он красивый! Просто не узнать. Надеюсь, он снова так оденется на футбольный матч Франция — Венгрия.
Предсказательница уже теряла терпение:
— Я лучше помолчу, — сказала она.
— О нет, простите меня, продолжайте, прошу вас. Итак?
— Итак, я вижу письмо в ночи…
Сесилия уже не смеялась:
— Письмо? Я не жду письма, но не скажете ли вы, попадет то письмо, которое написала я, по назначению?
Насмешливое отношение клиентки обидело гадалку:
— Маловероятно, — ответила она, а уходя, должно быть, в отместку, добавила: — Будьте осторожны.
«Будьте осторожны, будьте осторожны». Сесилия услышала только эти слова, и к тем опасениям, что она уже испытывала, добавилась подозрительность.
Когда Гюстав возвращался домой раньше ужина, он почти всегда задерживался в буфетной и, зажав газеты под мышкой, пил там фруктовый сок, который подавала ему Одиль. «Все хорошо? Мадам дома?» — спрашивал он и в тот вечер не изменил своей привычке:
— Мадам дома?
— Мадам не выходила.
— Она устала?
— Нет, огорчена. Мадам потеряла письмо.
— Лучше бы она дала его вам, — сказал Гюстав и поднялся к жене в пещеру Али-Бабы. Склонившись над столом, она перелистывала «Воображаемый музей» Андре Мальро; приглушенно играл фонограф.
— Добрый вечер, дорогая. Как прошел день? Никаких неприятностей?
— Да нет…
— Ты не выходила?
— Нет, я отвезла Жильберту Ило на вокзал. Она уехала в Орлеан.
— А, Жильберта! Она очаровательна! Еще одна жертва Александра. У твоего брата нет сердца, он как липкая бумага для мух, а мухи, бедные мушки в ней увязают. Мне кажется, Жильберта довольно мила, мне ее жаль, и я хотел бы что-нибудь для нее сделать.
— Пошли ей открытку.
— Кстати об открытках. Одиль мне сказала, что ты огорчена.
— Я?
— Да, кажется, ты потеряла письмо.
— О, совершенно пустое письмо.
— Которое ты, однако, захотела лично отнести на почту.
— Не то чтобы я этого хотела, но раз мне все равно надо было ехать, я подумала, что брошу его в ящик по дороге.
— Кому ты написала?
— Александру. — Сесилия покраснела, и ее муж это заметил:
— Ты покраснела?
— О, Гюстав, ну кому же мне еще писать? Я никогда не давала тебе ни малейшего повода меня подозревать, и ты же не станешь устраивать мне сцену из-за того, что я посеяла письмо, причем, повторяю, совершенно пустое.
— Тогда почему же ты огорчилась?
— Это не я огорчилась, а моя лень. Я хотела отправить Александру идею сценария, он длинный и запутанный, и мне неохота начинать все заново. Вот и все.
Гюстав, удовлетворенный правдоподобностью этого объяснения, сразу же переменил тему:
— Ты не забыла, что завтра мы едем в Солонь, к Дубляр-Депомам?
— Что? Ты хочешь, чтобы мы поехали к Дэдэшкам? Я думала, мы с ними в ссоре. И радовалась этому, несмотря на дружеские чувства к Марселине Дубляр, в которой дремлет гений. Не позднее чем вчера ты говорил мне: «Эта женщина утешается от тоски по панели, заедая ее гусиным паштетом», а о нем говорил, что это бандит и негодяй (что, слава Богу, не всегда одно и то же), что ты мог бы порассказать о нем достаточно, чтобы упечь его в тюрьму, а его деньги не просто пахнут, а воняют. (Вот видишь, я помню каждое твое слово.) Ты назвал его Ненасытной Лапой и Темнилой. Послушать тебя, так он ведет тройную жизнь, у него гнусные наклонности и он любит напиваться со странными девицами (этим он мне скорее симпатичен). «И при всем при том он позволил себе разговаривать со мной свысока! — сказал ты мне. — Плевать я хотел на то, что он-де президент нашего банка! Клянусь тебе, много воды утечет, прежде чем я снова появлюсь в доме этого субъекта!» Ненасытная Лапа! Темнила! А завтра ты будешь перед ним расшаркиваться! Ну уж нет.
— Во-первых, я прошу тебя не называть его так и добавлю, что мы с Дубляр-Депомом никогда не ссорились. Это прекрасный человек, которому можно поставить в упрек только его неловкость. Я видел его сегодня и понял, что вчера у него не было и тени дурных намерений на мой счет. Это было под конец совещания, он нервничал, я устал, вспылил и был не прав. Нужно ли мне предупреждать тебя, чтобы ни слова из того, что я тебе сказал, не дошло до чужих ушей? Оставь это все про себя и больше не вспоминай, умоляю тебя. Люди злы, они заботятся лишь о своих интересах, и я знаю многих завистников, которые не замедлят воспользоваться малейшей нескромностью, чтобы навредить мне и даже уничтожить меня в глазах Дубляр-Депома. Мое будущее зависит от него, он всесилен, а мне завидуют, ты же знаешь. Так что молчок. Могила.
