Гюставу не было дела до этих рассуждений; он хотел знать, почему Сесилия не обратилась к их домашнему врачу, Андре Варэ. Та ответила, что позвонила ему, но он был на вызове у миссис Памелы Черчиль в Лондоне, и тогда она позвонила Жильберте Ило.
— Но почему Жильберте? Насколько я знаю, Жильберта не входит в число твоих подруг?
— Я с ней едва знакома, но чего ты хочешь: когда человек обезумеет, он хватается за первую попавшуюся мысль.
— И кто тебе ответил?
— Голос. По телефону всегда отвечает голос. Горничная, домработница, квартирный вор — кто его знает. Я сказала: «Пришлите ко мне врача, знакомого мадам Ило. Мне плохо, возможно сердце. Или нервы. Я не знаю», назвала имя и адрес.
— А врача ты принимала в таком виде?
— О, врачи привыкли к неглиже.
— И как он тебя нашел? Где рецепт?
— Он не оставил мне рецепта по той простой причине, что он меня не нашел.
— Не нашел?
— Ты так часто мне говоришь, что я ненормальная, что я и сама в это поверила. Ненормальные сбегают из психушки, а я сбежала от него.
— Объяснишь ты все как следует или нет?
— Гюстав, у меня переменчивое здоровье. Я зеленею, краснею, дрожу и застываю. Я чувствительна, а потому подвержена резким переменам, ты же знаешь. Короче, когда он пришел, я уже выздоровела, прекрасно себя чувствовала и сказала ему: «Не нужно, не входите» и извинилась за беспокойство.
— Но когда я вошел минуту назад, ты, однако, выглядела совершенно разбитой.
— Я? Нет. Я размышляла, а когда я размышляю, я всегда совершенно разбита. О, не ворчи, и пойдем со мной заканчивать примерку.
Он согласился, но в этом была какая-то тайна, которая ему не нравилась, и он поклялся себе ее прояснить.
На следующий день Сесилия получила букет, который принесла Одиль, а на карточке в конверте, вложенной в цветы, было написано одно только слово: «Пятница».
— Ах, цветы. Какие цветы? — спросила она, разрывая карточку.
Одиль, вынув букет из упаковки, педантично ответила:
— Весенние цветы. Куда мне их поставить, мадам? В вашу комнату? В будуар? В гостиную?
— Поставьте в мою комнату, в угол, куда хотите. Или нет, никуда не ставьте. Возьмите себе, я вам дарю.
— Мне?
— Да, это мой вам подарок, раз они вам понравились. — Одиль поставила цветы в вазу на столике в буфетной, и Гюстав, вернувшись домой, сразу же их заметил:
— Ничего нового? Все хорошо? Мадам дома?
— Мадам у Али-Бабы. Мне кажется, она спит.
— Не будите ее. Мой рабочий день еще не закончен, мне надо просмотреть несколько докладов. Скажите-ка, Одиль, у вас тут прекрасный букет. У вас день рождения?
— О нет, я сентябрьская. Этот букет подарила мне мадам.
— Как это, просто так?
— Нет, чтобы сделать мне приятное.
Он выпил стакан сока, не отводя глаз от букета, потом уселся в гостиной, зажег сигарету, развернул газеты и, увлекшись чтением, позабыл, что ждет жену.
«Ци-ци-ци, ца-ца-ца…» Дверь тихонько раскрылась, и мелкими шажками вошла Сесилия в японском кимоно, напевая:
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…Бледной сакуры цветОт дыханья дрожал.Месяц негой одет,Только в сердце кинжал.
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…Рдяной ртутью волнаХочет слиться с песком,И лиловым цветкомРаспустилась луна.
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…Фудзияма давноС горизонтом сплелась.Я в своем кимоноНа корабль поднялась.
Гюстава эта сцена более умилила, чем ошарашила и позабавила.
— Откуда у тебя только берутся подобные идеи? — рассмеялся он. — Солнышко мое, ты в самом деле не создана для того, чтобы быть женой банкира!
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…Отрадный час, фонари горят,Так приятен взглядМаской скрытых глаз.
— Сесилия!
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…Для мужчин жизнь — в игре,А мой час — их каприз.Он придет в кабаре,Я подам ему рис.Борись, смирись —Я умру на заре.Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…
— Пойдем, дорогая, лично я умираю от голода, давай ужинать.
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…Бледной сакуры цвет…
— Кстати, о сакурах, я видел в буфетной очень красивый букет.
— Букет цветов?
— Раз букет, значит из цветов.
— Нет, бывают букеты из ветвей или из перьев.
— До сегодняшнего дня букеты из перьев назывались пучками, а букеты из ветвей — вениками, а, насколько я знаю, ни пучки, ни веники не ставят в вазы. Я говорю о букете цветов. Ты подарила его Одиль? Почему? Кто тебе его прислал?
— Никто.
— Ты его купила?
— Нет.
— В таком случае никто — это наверняка кто-то.
— На конверте был только мой адрес, а на карточке — никакой подписи. Нет ничего неприятнее, чем букет, в котором скрывается незнакомец. Меня это напугало, так что я отдала его Одиль.
Гюстав одобрил чувства и поступок жены и, получив свободу думать о других вещах, сообщил ей, что в следующую пятницу к ним придут ужинать Дубляр-Депомы и Нану и что из-за их прихода он вынужден отменить ранее назначенный деловой ужин.
— В пятницу? Ничего не отменяй, я приму Дэдэшек без тебя.
— Нет, это невозможно. Я бы, конечно, предпочел другой день, но у нас перед ними долг вежливости, а у них все вечера заняты до конца месяца.
Сесилия была сражена. «Ну, если нужно, пусть будет в пятницу», — прошептала она.
Мужчина, которого она была принуждена пригласить на ужин в эту пятницу, оскорбился тем, как его приняли. Ее подозрения уязвили его, однако он находил ее привлекательной и много говорил о ней со своим другом Роже Нимье. Они задавались вопросом, что же такого важного могло содержать потерянное ею письмо. «Если бы у нее совесть была спокойна, если б ей не приходилось бояться случайностей, она вела бы себя совсем по-другому», — говорили они друг другу. Поразмыслив, они пришли к выводу, что в этом письме содержалось нечто, разглашение которого могло оказаться для нее роковым. Из этого они заключили, что у нее был любовник, а ее брат был поверенным в любовных делах, и что она была готова дать что угодно, лишь бы муж не узнал правду. «Значит, — думали друзья, — она все устроит, чтобы остаться одной».
Сесилия получила живые, но безымянные знаки почитания: настоящие деревья — ракитники, розовые кусты и рододендроны, на которые она смотрела с убитым видом, а Одиль восхищалась:
— Эти деревья — просто прелесть, — приговаривала она.
— Им не хватает птиц и бабочек. Одиль, я очень несчастна, но только не говорите об этом. Если вас спросят, от чего я умерла, скажите, что я умерла от тревоги, и посадите эти деревья на моей могиле. «Тревога» — это слово конца.
Дом превратился в парк, и Гюстав, сначала удивленный цветочным нашествием, вскоре встревожился:
— Мне надоело, хватит, — заявил он, и Сесилия, не придумав ничего лучшего в свое оправдание, сказала, что будто бы воспылала безумной страстью к растениям.
— Я вижу, что безумной, и начинаю подозревать, что ты действительно сошла с ума. Неразумные расходы не всегда бесполезны, но это просто-таки классический пример отсутствия меры, так что будь любезна, положи этому конец.
Одиль присутствовала при их разговоре.
— Это ребячество! — вступилась она, — разве месье не понимает, что мадам хочет поразить Дэдэшек?
— Месье и мадам Дубляр-Депом, — поправил ее Гюстав и улыбнулся жене: — А! Ты хочешь поразить Дубляров? Зачем же скрывать это от меня? Это прекрасная идея, и я ее приветствую.
— Ты приветствуешь идею, которая не похожа на меня, — отвечала Сесилия со смехом.
Он поцеловал ее, также смеясь, а на следующий день, накануне ужина, которого у нее было множество причин опасаться, она сидела в своей пещере Али-Бабы, когда Одиль объявила ей, что внизу ожидает мадам Ило.
— Куда мне ее деть? — осведомилась Одиль.
— Мадам Ило? Она здесь?
— Собственной персоной.
— Это чудо.
Печальная, но кокетливо одетая, надушенная, расфуфыренная, возбужденная, Жильберта ворвалась вихрем, воскликнув:
— Простите, что явилась к вам без предупреждения, но мне нужно было вас видеть. Я так одинока, Сесилия.
— Что-то не так?
— Скажу вам начистоту: я надеялась поехать в Испанию, а потом вдруг узнала, что Александр завтра возвращается в Париж.
— Я не знала.
— Я, впрочем, почти отказалась от этой поездки: в Испании, как говорят, женщине достаточно появиться в компании с мужчиной, чтобы ее перестали уважать. Можно подумать, что испанцы живут еще во времена турок, — сказала она наудачу, а затем, после множества вздохов, добавила: — Ваш брат причиняет мне много горя, не лишая надежды, вот это-то и ужасно.
