— У фюрера на одного врага стало меньше.
Разозленный проигрышем Ширак только и смог сказать:
— Вот это буйвол!
Начальник службы безопасности и СД в Любани долго смотрел на сияющего фельдфебеля, потом взял под руку фон Шмитке и миролюбиво произнес:
— Я проиграл пари, но зато получил нового сотрудника. Рунге прекрасен, я думаю взять его в СД. Нам очень нужны такие люди.
Начальник лагеря ничего не ответил. Он давно пришел к выводу, что по служебным вопросам с людьми Гиммлера лучше не связываться. И он пригласил всех на коньяк. Вечеринка продолжалась.
А днем в учетной карточке военнопленного номер 1274 было сделана запись, что он был убит при попытке к бегству…
Наконец показался и сам герр начальник. В прекрасно отутюженной форме, ярко начищенных хромовых сапогах, позванивая скрытыми в каблуках колокольчиками, что свидетельствовало о его принадлежности к прусскому офицерству, он строевым шагом подошел к небольшой трибуне и быстро поднялся на нее по ступенькам. Слева около трибуны стал его заместитель по контрразведывательной работе в лагере лейтенант Миллер, а справа — фельдфебель Рунге.
Фон Шмитке медленным взглядом окинул колонны военнопленных и, не сделав никаких замечаний по построению, что было для всех непонятным, приступил к приему рапортов. Молодой, в очках, немец-воспитатель первой роты унтер-офицер Кучке молодцевато подошел к трибуне и четким, громким голосом доложил:
— Первый блок в составе 235 военнопленных построен. Ночью лагерные номера 37, 48, 54, 119 и 127 из-за острой сердечной недостаточности отдали богу души. В блоке больных нет. Все готовы к выходу на работу.
Обер-лейтенант нахмурился и несколько раздраженным голосом сказал:
— Кучке, я уже не раз говорил, что большевики не верят в бога, поэтому богу их души не нужны.
Повернувшись к охранникам, он спросил:
— А вам, солдаты фюрера, понятно это?
Охранники уже поняли, что фон Шмитке начинает очередное представление, и они весело ему ответили:
— Понятно, герр обер-лейтенант, у нашего дорогого фюрера на пять врагов стало меньше.
Начальник лагеря улыбнулся и, довольный ответом, посмотрел на унтер-офицера. А тот вытянулся и громко рявкнул:
— Я понял, герр фон Шмитке, у фюрера врагов стало меньше…
Он запнулся и добавил:
— На пять человек…
Фон Шмитке снисходительно погрозил унтер-офицеру пальцем и сердитым голосом сказал:
— Ох, Кучке!.. Кучке!.. Учишь, учишь тебя, и все напрасно. Ты опять называешь военнопленных людьми. «Пять человек». Да ведь это славяне, низшая раса.
Словно дирижер, он повернулся к охранникам, и они по его сигналу хором пропели:
— Славяне — не люди, а полулюди, так говорит наш фюрер.
Отпуская унтер-офицера, фон Шмитке погрозил ему пальцем и сказал:
— Смотри, Кучке, чтобы это было в последний раз. Я прощаю тебе только из-за того, что в твоей роте нет больных. Ты хорошо их воспитываешь…
Отдали свои рапорта воспитатели 2-й и 3-й рот. Настала очередь Зальха. Солдаты повеселели. Они знали, что маленькому и толстому унтер-офицеру, воспитателю четвертого блока, всегда доставалось больше всех от обер-лейтенанта. Зальх подтянулся и попытался строевым шагом дойти до трибуны. Это ему не удалось. Он сбился и засеменил маленькими шажками. Фон Шмитке засмеялся, и тут же заржали солдаты. Лицо унтер-офицера побагровело и покрылось потом: вода капала у него с носа, но он не вытирал его, боясь навлечь гнев начальника лагеря. Ведь он мог отправить его на фронт, которого Зальх боялся больше всего на свете. Вот он подошел к трибуне, отдал честь фон Шмитке нацистским приветствием и громко вскрикнул:
— Хайль Гитлер!
Фон Шмитке улыбался, и это больше всего нервировало воспитателя 4-й роты. Переминаясь с ноги на ногу, толстяк никак не мог сосредоточиться. Вот, наконец, он взял себя в руки и доложил:
— Четвертый блок в составе 239 военнопленных славян построен. Лагерные номера 907, 912 и 917 умерли ночью от цирроза печени. Лагерный номер 837 остался в бараке: отказали ноги, не может двигаться.
Тут сразу раздался взволнованный голос обер-лейтенанта:
— Унтер-офицер Зальх, как ты мог оставить врага Рейха одного в бараке?
Тот побледнел и тихо пробормотал:
— У него отказали ноги, он не может двигаться.
Взволнованный фон Шмитке начал ходить по трибуне, покачивая головой, что с такими бестолковыми солдатами ему приходится служить. В обер-лейтенанте был заложен талант актера, когда ему надо было, он мог сыграть любую роль для своих подчиненных. Вот и сейчас он ходил по маленькой трибуне, делая вид, что его так озадачил вот этот толстый Зальх. Солдаты повеселели. А бледный воспитатель 4-го блока испуганно смотрел на своего начальника и продолжал уже шепотом твердить:
— У военнопленного больные ноги, он не может двигаться…
Фон Шмитке выпрямился и грозно произнес:
— Зальх, пока ты тут болтаешь всякую чушь, военнопленного уже наверняка нет в лагере. А ну, проверить…
Унтер-офицер и трое блоковых полицейских, как псы, сорвавшиеся с цепей, бросились к бараку, понимая, что судьба каждого из них зависит от их прыти. И впереди всех бежал маленький Зальх. Обер-лейтенант даже покачал от удивления головой: от этого толстяка такой скорости он не ожидал. Больше всех веселились охранники: хохот стоял на всю площадь. Повеселил их сегодня начальник, скрасил серую солдатскую жизнь.
Вот Зальх и полицейские скрылись в бараке. Через несколько минут он выскочил оттуда с восторженным криком:
— На месте!.. Он на месте, герр начальник!.. Мы сейчас его притащим…
Военнопленный Иван Седов, лагерный номер 837, был на своем постоянном месте, на нарах. Да и куда этот бедолага мог деться со своим поврежденным позвоночником. Донимал он его. Ох, как донимал! Временами почти совсем отказывали ему ноги, и тогда он, обхватив руками плечи товарищей, еле-еле двигался. Сегодня у него были невыносимые боли. Несмотря на уговоры друзей, он решил остаться в бараке: будь что будет, но ему уже чертовски надоела такая жизнь. Он понимал, что для немцев скоро станет обузой, лечить его, конечно, не будут, а прикончит его немецкий солдат или блоковый полицейский Лонгвин, на совести которого уже десятки жизней советских военнопленных. Ох, и лют этот зверь, бывший кулак из-под Волосово. Это он, сволочь, каждый день на весь лагерь кричит:
— Большевички-командирчики, у вас был 1917-й, а у нас 41-й.
В это время лучше не попадаться под руку этому кровопийце. «Да, уничтожат меня здесь — вопроса нет, — думал советский военнопленный Иван Седов, лежа на нарах. — И закопают вон там, за шестым бараком, во рву, как закапывают они каждый день десятка два моих земляков… Только вот прожить надо последние минуты так, как подобает русскому человеку. Не просить пощады у ненавистного врага. Жалко, очень жалко, что совсем мало пострелял я их, извергов. Мало приучен был я к стрельбе, да и практики почти не имел. Жалко, что в мирной жизни не готовился я к войне, не учился, как надо стрелять. А ведь возможность была, звали меня ребята в стрелковый кружок. Не пошел, трактор боялся оставить, не доверял его никому, да и с Любашей своей хотелось вечерком погутарить. Где она сейчас, Люба, Любаша моя? Эх, если бы все вернуть назад… Все было бы по-другому». Тяжело вздохнув, Седов с большим трудом переворачивался на другой бок и опять думал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
