Хрипло выругавшись, Сабуров бросился за ней, нагнулся, желая поднять, но Саша не собирался давать ему столь любезный шанс и толкнул с налёта, так что ротмистр рухнул на утоптанную почву.
– Так мой дядя Лев Иванович был связан с британским правительством?! – зло повторял Саша, держа острие своей сабли в двух дюймах от лица Сабурова. – Так Джейн прибыла в Россию, чтобы соблазнять и обольщать?!
Сабуров молчал. Ему хватало смелости не отрекаться от обвинения, но мужества, чтобы подтвердить, не хватало.
– Александр! – прикрикнула Катерина Михайловна. – Ты не на Кавказе! («На Кавказе бы зарезали», – заметил Данилыч.) Оставь его!
Саша, тяжело дыша, отошёл. Его заменил Данилыч, нагнувшийся к Сабурову.
– Покажитесь-ка, ваше благородие. Не кобеньтесь, не надо нам лишнего грешка на душу. Коли кровь отворили, затворить можем. Мы сами и лекари, и калекари. Нет, не отворено, поцарапано. На плече так вообще следа нет.
– Все равно, Данилыч, надо перевязать, – сказала Катерина Михайловна.
– Нападение на жандармского офицера – в Сибирь, – пробормотал Сабуров. Он сел, но вставать не спешил. Без сабли, в распахнутом и разрезанном мундире, ротмистр потерял половину прежнего апломба.
– Что за глупости! – сказала Катерина Михайловна. Она присела рядом, достала кусок бинта, сама закатала рукав Сабурову и начала перевязывать. – Дмитрий Борисович, немного соображения, и вы поймёте, что предавать нынешний инцидент огласке в первую очередь не в ваших интересах. История о том, как четверых жандармов побили кучер и пятнадцатилетний мальчишка, может быть, и вызовет интерес у начальства, но лично вы не дождётесь ни понимания, ни сочувствия. Ваши люди в этой истории оплошали, зато обошлись без заметных ран, поэтому лучше всё скрыть.
Сабуров проворчал то ли согласие, то ли угрозу.
– А вам я бы посоветовала или поскорее вернуться, или обратиться в местное отделение и приступить к исполнению обязанностей. Вы проехали пол-России в погоне за несуществующим заговором. Если вы, жандарм, ехали не с закрытыми глазами, то увидели, сколько вокруг было корысти и воровства. Вы бы легко узнали, сколько денег выделяется на овёс для обозных лошадей и сколько расходуется в действительности. Узнали бы, сколько денег выделено на солдат и чем кормит их интендантство. Раскрою вам маленькую тайну – великая княгиня Елена Павловна, приглашая меня в севастопольские госпитали, особо подчеркнула, что я воровать не позволю. Заметьте, она надеется на меня, а не на жандарма. Так оставьте вашу страсть к заговорам хотя бы до конца войны и займитесь прямым делом – не позвольте ворам погубить армию!
Во время этого монолога Данилыч о чем-то беседовал со связанными и пришедшими в себя жандармами. Саша рассеянно слушал Катерину Михайловну, продолжая держать саблю. К нему подошла Джейн.
– Саша, ты ранен?
Действительно, первый натиск Сабурова оставил на правом рукаве короткий порез. В нем виднелась кровь. Приметив, где Катерина Михайловна взяла бинт, Джейн взяла, подошла к нему.
– Саша, я хочу проверить, правда ли я не боюсь крови.
Саша не стал сопротивляться и не помешал Джейн проделать со своей рукой ту же операцию, что Катерина Михайловна с Сабуровым. Бояться было особенно нечего, хотя порез оказался глубоким. «У тебя с каждой схваткой раны все серьёзней и серьёзней», – заметила Джейн.
– Ну что же, – сказала Катерина Михайловна с некоторой жандармской интонацией, – после бесплодных попыток кроткого увещевания пришлось прибегнуть к строгим и действенным мерам. Надеюсь, благоразумие взяло верх. Нам пора в путь. Данилыч?
– Пора, – подтвердил тот. – С ребятами я погуторил, – он кивнул на жандармов, – договорились, что, если дело вскроется, они покажут: напали пятеро злоумышленников, побили дубьём. Тут дело простое: любой стражник, хоть русский, хоть персидский, всегда скажет, что одолела его шайка, а не один злодей.
– Надеюсь, все будет по разуму, – кивнула Катерина Михайловна. – Джейн, так ты вступила в орден сестёр милосердия? Можно взглянуть? Очень хорошо. Эти господа, кажется, помогли вынести наши вещи.
– Надо ещё забрать мармелад, – улыбнулась Джейн.
Саша, вспомнив о чем-то не менее важном, подошёл к Сабурову.
– Отдайте, пожалуйста, бумажку из альбома Джейн. Или мне вас обыскать? Сабуров молча протянул смятый листочек…
Выехали через четверть часа. Когда возок тронулся, Катерина Михайловна тихо спросила Джейн:
– Джейн, почему ты тогда улыбалась?
– Я рыдала-рыдала, а потом увидела в окне Данилыча. Он сверху заглядывал, с крыши. Он увидел, что я плачу, и такую гримасу состроил, что я поняла: все будет хорошо.
* * *Кони были отдохнувшие, откормившиеся (ведь не казённые), поэтому ехали далеко и долго. К тому же Данилыч заранее вызнал о параллельной степной дороге, подсохшей, главное же – не разбитой.
Джейн с неудовольствием отметила, что отвыкла от колёсной езды и забыла про тряску. Делать было нечего, оставалось трястись.
Остановились лишь перед рассветом. Данилыч надел коням на морды мешки с овсом, быстро поужинал и уснул. Остальным не спалось.
Если бы не этот страшный вечер и долгое тряское путешествие, Джейн вряд ли задала бы этот вопрос. Тем более он был не так уж естественен в устах иностранки. Однако задала.
– Катерина Михайловна, – тихо сказала она, – я правильно поняла, что ваш муж оказался причастен к событиям 14 декабря?
Она не раз слышала эту дату, а сегодня Сабуров о ней напомнил. Как поняла Джейн, для русских в ней есть что-то запретное и неприличное. Но трудно было представить лучшую ночь для нарушения запретов, чем эта.
Саша благодарно кивнул. Ему тоже было интересно понять, что произошло 14 декабря, он явно не имел достаточного представления.
Молчание было не то чтобы очень уж долгим, но Джейн раз пятнадцать успела укорить себя в бестактности. Наконец, Катерина Михайловна заговорила:
– Я знаю очень мало. Не удивляйтесь, в 1825 году я была ещё девчонкой, конечно, старше, чем вы, Джейн, но все же девчонкой. Замужней девчонкой. У меня был муж, у меня уже был сын, но в будуаре я хранила кукол. Я ничего не знала о тайных обществах, мой Саша не обсуждал при мне их дела, и тем более не обсуждал их со мной. Почти все я узнала после, от людей пристрастных. Это был заговор, направленный на то, чтобы за один день изменить жизнь страны больше, чем она менялась за сто лет. Изменить волей военного меньшинства, со всей непредсказуемой опасностью этой идеи.
– Но ведь это невозможно, – сказал Саша.
– Скорее всего, да. Хотя, если бы двести лет назад кто-нибудь сказал любому из московских бояр, что его сын будет ходить без бороды, пить по утрам кофе и обучаться навигации, он бы высмеял такое пророчество. Джейн, Саша объяснил тебе, чем бояре отличались от нынешних вельмож? Жаль, что не сказал, Джейн было бы интересно понять, что Россия может меняться. Ладно, оставим споры, тем более я плохо знаю историю, а Джейн даже не знает, кто такие бояре. Для меня важнее всего две бесспорные истины. Первая: однодневная гражданская война 14 декабря принесла России больше ущерба, чем все войны с Наполеоном. Нет, Джейн, суд не был варварским. На эшафот пошли лишь пятеро, а в иных странах, в том числе и у вас в Англии, вешают за гораздо меньшие проступки, чем вооружённый мятеж. Но все, кто был хоть немного причастен к заговору, лишились права занимать значимые места на военной и гражданской службе. Даже допуская, что люди 14 декабря ошибались, мне больно от того, что им не разрешили служить стране в чине выше солдатского. Сейчас их нет ни среди администраторов, ни среди генералов. Джейн, простите, я не хочу говорить об этом долго и много – мне придётся сказать не самые добрые, но, к сожалению, заслуженные слова о своём Отечестве. Скажу одно: если бы сейчас люди 14 декабря занимали достойные их места в военном и остальных ведомствах, то тогда мы бы ехали в Крым по железной дороге. Впрочем, – с улыбкой добавила Катерина Михайловна, – возможно, нам не пришлось бы и встретиться. Или нынешней войны не было бы вообще, или русские войска уже давно заняли бы Стамбул.
– Жаль. Тогда папа не отправился бы на войну, – заметила Джейн.
– Вторая же истина, – продолжила Катерина Михайловна, – это моя, личная истина. Я могу согласиться, что эти люди ошибались и заблуждались. Я не могу считать их негодяями. Среди них был мой Саша. Он не мог три года состоять в обществе мерзавцев.
Последовавшее молчание могла прервать только Катерина Михайловна. Она так и сделала.
– Его приговорили к восьми годам каторги и вечному поселению в Сибири. Не самый мягкий, но и не самый жестокий из вынесенных приговоров. Большинство жён осуждённых поехали за ними следом. И я должна была поехать. И я стала собираться… Я собиралась слишком долго.
Катерина Михайловна говорила тихо, но жёстко – так, как она говорила с Сабуровым.
