Или еще один пассаж в том же тексте: “Кинорежиссер должен снимать кино. Певец — петь. Балерина — крутить фуэте. И это относится не только к тем случаям, когда кинорежиссер, балерина и певец подписывают письмо, которое не нравится либеральной интеллигенции, а ко всем ситуациям без исключения”. Высказывание, способное поставить в тупик постоянного читателя Кашина, — ведь во множестве других случаев он так же горячо жаловался на отсутствие у нас в стране гражданского общества, то есть общественного мнения и институций и каналов для его выражения. Журналиста почему-то очень страшит возможность “истерик в стиле „не подавать руки””, ну а разного рода обращения к общественности и к власти определяются им исключительно как “доносы”. И он дает наставление либералам, от которых эта мерзость и пошла: “Только тогда, когда каждый, считающий себя либералом, поймет, что неприлично писать доносы даже на плохих (с его точки зрения) людей, — только тогда будет надежда на то, что кто-то еще прекратит писать доносы на хороших (опять же — с точки зрения среднестатистического либерала)”. При этом, например, речь Шолохова на ХХIII съезде КПСС против Синявского и Даниэля молодому человеку кажется морально оправданной: “Шолохов был честным писателем и честным коммунистом, та его знаменитая речь — не составленный безликим аппаратчиком донос, а гражданская позиция”. Менее всего я хочу спорить здесь с Кашиным, я пытаюсь разобраться в логике молодого человека. Кашин не раз продекларировал (и даже продемонстрировал) свою объективность журналиста. То есть способность в оценке человека или ситуации подняться над идеологической зашоренностью мышления. Но почему у него получается, что у одних (“честных коммунистов”) может быть “гражданская позиция”, а у других (“доносчиков-либералов”) не может ее быть по определению?
И вот здесь искрит — чувствует Кашин умнее и независимей, нежели думает. Процесс мышления имитируется у него подбором идеологем, точнее, идеологических ярлыков, с помощью которых молодой журналист пытается выстроить свое общественное самоопределение.
А это именно ярлыки.
Ну, скажем, все эти рассыпанные в разных текстах упоминания про того же “малоприятного Ющенко”. Нет, разумеется, Ющенко может казаться несимпатичным Кашину. Это нормально. Только вот “независимо мыслящий” журналист должен был бы объяснить, чем именно ему, Кашину, неприятен Ющенко. Наличие или отсутствие такого разъяснения здесь важно принципиально. Если оно есть, с ним следует считаться (соглашаясь или не соглашаясь). А если автор не находит нужным объясниться, то это означает, что он просто отсылает читателя к некоему официально возобладавшему на какой-то момент мнению.
Или, скажем, определение — в качестве само собой разумеющегося — Гайдара и членов его правительства как “обанкротившихся отцов” (“Дочь за отца не отвечает”). Понятно, когда такое выкрикивают на левопатриотических митингах. Но журналисту-аналитику следовало бы объясниться. Если те “отцы” обанкротились, тогда против чего же так яростно и упорно воюют “патриоты”, да и сам Кашин последние десять лет, — экономическая и государственная система, которую создавало правительство Гайдара, не рухнула ведь до сих пор. Более того, худо-бедно, но она укрепляется и развивается. В чем банкротство-то?
Или: “Лукашенко нельзя не уважать”, “Как ни грустно признавать, Лукашенко обречен. Бог даст, мы еще спросим с тех, кто привел его, самого верного союзника России, к скамье европейского трибунала в Гааге”, и даже — “отчаянно свободолюбивый Лукашенко”. Опять набор левопатриотических клише вместо того, чтобы прояснить, в чем видится смысл союзничества Лукашенко с Россией и в чем проявляется свободолюбие Лукашенко. Или как минимум — почему Лукашенко так хорош для автора, а Путин — совсем даже наоборот. Общий контекст кашинских эссе тут ничего не проясняет, скорее запутывает. “И вот та (времен Ельцина. — С. К. ) Россия — ужасная, практически чужая страна — исчезла. Она уступила (или только начала уступать) место совку — практически такому же, каким рисовал его Сорокин. И вдруг оказывается, что этот совок гораздо ужаснее, чем ельцинская анархия с охранниками, назначающими министров, и церковными митрополитами, торгующими водкой. Он тоже чужая страна, и неизвестно еще, какая из двух постсоветских Россий более чужая для обычного человека. Для кого-то это не было открытием. Для меня — стало. И это вдвойне неприятно” (“Отсутствие самолета”).
Здесь, похоже, дело не только в том, что автор дразнит или интригует читателя. Дело в самом уровне исторического мышления Кашина. В анализе исторических событий журналист ориентируется на самое доходчивое для широкого читателя — конспирологию, где не надо разбираться со сложными материями — с логикой экономического развития, общественного, интеллектуального, с “ментальностью национальной истории” и т. д. В истории у Кашина все очень просто и понятно — вот, например, как происходит и почему происходит революция: народ с наушниками mp3-плееров выходит на площадь к установленным там плазменным телеэкранам и снующим репортерам, а “вожди восстания” время от времени отправляются на конспиративную квартиру для консультаций с послом Соединенных Штатов — это так на Украине было (“После революции”), ну а наш Ельцин в свое время регулярно ездил отчитываться в “американский обком”. Неужели и причины революции 1917 года нынешние молодые сводят исключительно к пломбированному вагону и деньгам Парвуса? Похоже, что так — вот еще цитата из очерка Кашина про Зураба Церетели: “Оппозиция — любая оппозиция, от НБП до „Яблока”, — борется в меру своих сил и умений против власти. Но власть чиновников — она гораздо слабее власти этого скульптора или власти Кобзона, власти Никиты Михалкова, Аллы Пугачевой, Валерия Гергиева. Они, а не полумифический народ при любом раскладе определяют судьбу страны (курсив мой. — С. К. )”.
То, что все эти ярлыки взяты напрокат, для меня очевидно. Но обстоятельство это, бездумность употребления шаблонных идеологем, не значит, что к ним следует относиться пренебрежительно. Кашин ведь мог взять и другие. Но взял именно эти.
И вот это самое интересное — ибо достаточно выразительно говорит о неком умонастроении нынешних молодых.
Центральным для этого умонастроения я бы назвал самый востребованный сегодня вариант патриотизма — “патриотизм геополитический”, державный по содержанию и предполагающий при его выражении высокую степень эмоциональной разогретости, отчасти напоминающей патриотизм футбольных фанатов: “Америка — параша! / Победа будет наша!” Что разогревает патриотические чувства Кашина в первую очередь? Наличие западных “русофобов”. Опасность, как ему кажется, сдачи Калининграда Германии. Возможная сдача островов Японии. Наличие на телевидении канала МТВ, содержащегося на американские деньги, песенка, которая там звучит: “МТВ проходит как хозяин необъятной родины моей”. Ну и, разумеется, победа Ющенки над Януковичем. Собственно, здесь и корень декларируемой ненависти к либералам — они потакают “западной экспансии”.
В этом понятии патриотизма практически отсутствует место для “просто человека”. Для его повседневных интересов и потребностей. В заботах патриотов-державников нет — прошу прощения за “дежурный” либеральный пафос, — нет места той России, которая встает по будильнику на утреннюю дойку, на смену в троллейбусный парк или в процедурную, готовить капельницы. Той России, которую абсолютно не трогает актуальная для наших политологов-культурологов проблематика, ну, скажем, поругание национальной идеи засильем в меню наших кафешек салата “Цезарь”, солянки с нерусскими оливками и мяса по-французски (эссе “Революция еды”).
Автор полушутя-полувсерьез замечает, что наши замшелые идеологи до сих пор пользуются словом “стерня”, которого ни он, Кашин, ни его читатели просто не знают. Я не очень верю, что Кашин не знает. Но то, что его политтусовка и потенциальные читатели не знают этого слова, допускаю. Это новейший тип русского патриота, борца за величие России, которая в “обыкновенном виде” его не слишком волнует. Природу такого патриотизма выразил к случаю адмирал Балтин, заявивший, что не надо было звать англичан на спасение батискафа — стратегические секреты мы должны сохранять любой ценой. Только вот напрасно молодой человек относит слово “стерня” к языковой архаике — ему, полагаю, известно, что те же хлеб и молоко в нашей стране остаются самыми распространенными продуктами сельскохозяйственного производства, в котором задействовано множество сограждан журналиста, как раз тот “полумифический народ” (см. выше), для которого “стерня” — слово обыденное и который действительно мало знаком нынешним патриотам из столичных политтусовок.
