на землю и на какое-то время забылся.
А когда очнулся, произошло чудо — небо очистилось, и на нем появилось солнце. Господи, как я обрадовался! Я, как истовый язычник, даже сложил на груди руки, умоляя его не прятаться. И пошел прямо на него, твердо зная, что, когда уходил из лагеря, оно было позади. Я не только шел, я бежал, каждую минуту боясь, что его закроют облака. Но слава всему лучшему, небо все больше и больше очищалось. И с каждым шагом все больше крепла уверенность, что я иду к дому, к своим, которые тревожатся за меня, — не могут не тревожиться, — ищут, и надо только быстрей-быстрей шагать. И не заметил, как оказался на возвышенности. На водоразделе. Во все стороны от меня простиралась внизу тайга. И далеко-далеко возвышался еще такой нее водораздел. И за ним должна быть река, но не Амгунь, а другая. И тут-то, конечно, если бы я туда забрел — никогда бы уже к нашим не вышел.
Откуда-то издалека донесся выстрел. Тут, на возвышенности, его хорошо было слышно. И еще в стороне стреляли. И я понял, почему не доходили до меня звуки выстрелов раньше. Я сидел в низине, и звуки выстрелов проходили где-то надо мной, и, конечно же, в шуме ветра и шорохах дождя я их не слышал. Но теперь они были явственны. Надо было взять только правее, туда, где купа лиственниц. И я стал спускаться. Склон был пологий, поросший молодым березняком и серым лишайником. Шаги звучали неслышно, и, наверно, поэтому сохатый не услышал меня. Он стоял на краю болота, боком, обгрызая кору осины. Метров пятьдесят, не больше, разделяли нас, и я уже вскинул ружье, успев зарядить его жаканом, но что-то помешало мне в него выстрелить. Напала не то чтобы жалость, а какое-то новое отношение к гибели, к смерти остановило меня. Видимо, что-то произошло во мне за то время, когда я сам находился в опасности, когда мог затеряться в тайге, погибнуть просто так. И я выстрелил, но не по нему, а вверх. Сохатый сорвался и вмиг исчез. И в ту же минуту издалека донесся звук выстрела. И я побежал туда. Бежал и кричал от радости, что я жив, — это чтобы они знали и сам для себя, — что не погибну, буду жить! Я же знал: не бросят, будут искать. Только не надо бы мне переходить через водораздел. Но я перешел. Где-то незаметно перешел. И слава богу, что выбрался. Бежал и кричал. И наконец-то увидал мелькающую фигуру человека среди деревьев и, не выдержав, закричал что-то дикое, нечленораздельное.
— Чертов сын! — сердито сказал Токмаков, старший инженер нашей партии, в ответ на мои объятия. — Два дня из-за тебя потеряли.
Он что-то еще выговаривал, но я не слушал, лез целоваться. Токмаков сначала отталкивал меня, потом засмеялся, а потом уже кормил меня пресными лепешками. Я ел, давился и все говорил, говорил о том, как заблудился, как боялся, что меня не найдут, но очистилось небо, и я вышел на водораздел, и что теперь никогда не буду уходить далеко от лагеря. И что-то еще болтал, возбужденно и радостно.
«МОННО»
И на этот раз Валька созналась. До этого на нее заявил родной дядька в милицию — украла деньги. Вошла к ним в дом: «Теть Лиза! Теть Лиза!» — нет тети Лизы. «Дядь Коля! Дядь Коля!» — нет дяди Коли. А на серванте лежат стопочкой деньги. Обернулась, никого нет. Взяла деньги и прямым ходом — в сельмаг.
— Здравствуй, Глаша!
— Здравствуй, Валя!
— Чего у тебя есть на меня?
— Вот если костюмчик. Только дорого.
— Дай-ка прикину, — сказала Валька. Прикинула. Подходит. Немного юбка длинновата, но можно подшить.
— Идет тебе.
— Дай-ка надену.
Надела, благо в магазине никого не было. Хлеб еще по утру разобрали, и теперь только нет-нет да заскочит мужик за вином. Никого.
— Ничего костюмчик. Ляжечки в обтяжку, попочка аккуратная, и курточка хорошо облегает грудь. Все как положено… Я беру его. — И взяла, уплатив крадеными деньгами, десятками.
— Получку, что ль, получила?
— Ага, — ответила Валька и унесла костюмчик домой.
Первой хватилась денег Лиза. Туда-сюда, в комод, в сервант — там обычно хранились деньги, в верхнем ящике. Нет денег.
— Коля! Коля! (Николай только пришел с работы.) Ты не брал деньги?
— Какие деньги?
— Да вот тут лежали. На серванте. Сто двадцать. Получку выдали. Не брал?
— Нет.
— Куда ж они подевались?
— Может, кто заходил?
— Не знаю… Я только на минуточку отлучилась. К Анисье сбегала. Неужели кто побывал? Вот тут они лежали. Я как получила в конторе — двенадцать бумажек по десятке отобрала, сюда положила, а трешку и еще два рубля в карман сунула. В магазин собиралась за маслом. Так вот трешка и рубли тут, в кармане, а тех нет… Господи, где же они?..
— Если положила и нет, значит, кто-то побывал. Какой-то гад спер их, больше куда ж им деться… Кто ж это мог побывать? — Николай огляделся, но никого и ничего, конечно, кроме привычных вещей, в комнате не увидал и пожал плечами. А Лиза заплакала. Николай поглядел на нее, выругался и стал озабоченно курить.
В тот же вечер Валентина вышла к автобусной остановке в новом костюмчике. У автостанции собирались молодые парни на мопедах и мотоциклах. Сюда же прибегала и Верка, еще девчонка, но мнившая себя уже взрослой. Увидев Вальку в новом костюме, заахала. А та прошла мимо нее раз, другой, повернулась на каблуках и присела, сделав реверанс.
— Ой, Валя, какая ты красивая! — вбирая от восхищения в себя воздух, сказала Верка. — Теперь ты ребятам еще больше будешь нравиться!
Ребята (в большинстве своем приехавшие на летние каникулы к дедам и бабкам) — уже городские отпрыски. Главным занятием для них было по вечерам гонять вдоль деревни по асфальтированному шоссе свои мопеды и мотоциклы, наполняя все и вся треском моторов. Гоняли с
