конце концов унижает меня!»
Он возмущался, но в его возмущении не было искренности, была злость. И в голосе, и в глазах.
Она плакала.
«Ну вот, это уже черт знает что! Нет, так нельзя. У меня завтра конференция. Мне надо готовиться. А тут… Ты можешь оставить меня в покое? Можешь или нет?»
Он стоял перед ней, высокий, с распаленными от гнева глазами, уже немолодой, и потрясал какими-то бумагами.
«Ты кричишь на меня?»
«Да-да!»
«Почему ты кричишь?»
«Потому что ты мне мешаешь работать!»
«Нет, не потому… Но я не буду мешать… Не буду. Работай».
Он ушел тогда в кабинет и стал работать. А она осталась плакать. Случалось и раньше им ссориться, случалось и плакать ей, но он всегда подходил и утешал, даже просил прощения, а в ТОТ раз не подошел, не успокоил, хотя знал, что она плачет. Не мог не знать… Не мог… Но он не подошел…
С того дня и началось отчуждение. Внешне все было, как и раньше. Вместе завтракали. Уходя на работу, он целовал ее. Другой раз сообщал, что задержится и чтобы не волновалась. Но все это было не так, как раньше. И целовал не так, и сообщал не так, хотя были те же губы, те же слова, как и раньше. Она знала это, видела, слышала и все же принимала фальшь за искренность, надеясь, что это временно, пройдет, хотя и знала, тогда уже знала, что того, как РАНЬШЕ, уже не будет. Ложь можно простить. Даже забыть разумом можно. Но сердце будет уже не так светло радоваться, как раньше. Оно станет другим. У него будет своя жизнь, не имеющая никакого отношения к разуму, что бы ему разум ни говорил. Хотя раньше сердце всегда было вместе с ним. Сердце — тугой комочек упругих мышц. Оно самое живое в человеке. Замирает от страха, бурно колотится от радости, тоскует от печали и умирает от непомерной боли. Неутомимый труженик. Все отдыхает в организме, даже разум. И только сердце не знает отдыха. Отдых для него — смерть. Может, теперь надо дать ему отдохнуть? Пятьдесят лет оно стучало, гнало кровь к разуму, к глупому разуму, который на что-то еще надеется. А надеяться-то больше уже не на что. Она же видит — он все забыл. Все! И как любил и тосковал, когда долго не видел ее, и как радовался, встречая, и как гордился ею, что вот она, его жена, такая красивая, молодая. Навряд ли он любит так ту женщину. Впрочем, хотя бы так и не любил, от этого легче не станет… Господи, какое тяжелое сердце! Ему тесно в груди… Но ничего, еще недолго… Только зачем эта Эмма? Конечно, ей всего тридцать. У кого-то сказано, у какого-то писателя или у какого-то психолога, что часто секретарши влюбляются в своих начальников. Чисто бабья черта — подчиняться сильному. Эта Эмма вряд ли даже задумывается, что это не очень порядочно. Она же знает, что у него есть жена. Пожилая женщина. Разве ее вина, что ей пятьдесят? Что же, если пятьдесят, значит, надо уступить ей своего мужа? Но ведь эта Эмма даже не поглядела бы на него, если бы он был не начальником, а рядовым работником с незначительным окладом. Как бы она им пренебрегла! А коли начальник, да крупный, да еще способный швырять деньги, тогда, конечно, разговор иной… Но как же он-то мог так поступить? Конечно, не разреши Эмма, Петр никогда бы не осмелился даже ухаживать за ней. Он не был бабником. Поэтому и закружилась у него голова. Еще бы, молодая, эффектная женщина дает понять пожилому мужчине, что он ей нравится. И он решает, что покорил ее сердце. Что он неотразим! Что в него еще могут влюбляться. Глупый Петя… И все же, как ты мог так поступить?.. Как больно сердцу! Стучало, стучало и вдруг стало ныть… Где-то был валокордин. Впрочем, зачем? Не надо, теперь уж не надо. Теперь уже ничто не поможет. Единственное, что помогло бы ей, так это, если бы он только вернулся. Раздался бы звонок, и вот он на пороге. И, как когда-то, поднял бы ее на руки, целовал бы и говорил какие-то глупости, отчего она всегда приходила в тихий восторг. Но он уехал и ее не взял.
«Я провожу тебя», — сказала она в час отъезда.
«Зачем? Не утруждай себя».
«Наоборот, мне будет только приятно».
«Поезд уходит поздно. Не надо».
Но не потому, что жалел ее, — не хотел. Милый «доброжелатель» сообщил с работы, что он уезжает на юг не один, а с Эммой. Если она не верит, может прийти к отходу поезда на вокзал и убедиться собственными глазами, что это так…
«Да нет, мне не будет трудно. Тем более, что Володя отвезет меня домой».
«Я не поеду на служебной. Не люблю заставлять подчиненных работать сверх положенного».
«Ну что ж, на вокзале много машин, и я вернусь на такси».
«Нет-нет, всю дорогу я буду думать: вернулась ли ты или нет. Сейчас только и слышишь о дорожных происшествиях».
Господи, как он был фальшив! Как старался отговорить ее. Потому что там, на вокзале, будет Эмма. И вот всеми силами он старается не допустить ее, «верного товарища», до встречи с ней.
«Ну что ты, я вернусь, и все. Могу даже дать телеграмму в поезд, чтобы ты не волновался. Со мной ничего не может случиться».
«Нет-нет, лучше уж я тебе позвоню с вокзала. Мне не хочется, чтобы ты возвращалась одна. Я позвоню тебе с вокзала…»
«Мне так хотелось тебя проводить…»
Она тоже лгала. Хотелось проводить — это правда, но хотелось и проверить его. До конца убедиться. И тут уж ложь шла за правду. Но он ни о чем не догадывался. Только хотел одного — чтобы она не ездила на вокзал.
«О, пора уже вызывать такси. Впрочем, быстрее поймать на улице. Пора, пора…»
И он стал одеваться. И все с озабоченным лицом, будто
